Иван III — государь всея Руси. Книги 4,5

— Вот, сынок, — хрипло проговорил Иван Васильевич, — разумеешь, через кого вороги сии на Москву путь метят?

— Не владыка ли Феофил? — ответил Иван Иванович. — Бают, на тобя у него зло великое: взял ты у него и монастырей половину волостей и сел…

— Истинно, сыночек! Не богомолец он за Русь, а пособник и переветник Казимиров, как и Господа, которая с ним заедин, — подтвердил Иван Васильевич. — Казимир же с Ахматом ссылается. Есть у меня мнение, что и на Москве рымские доброхоты есть, токмо кто сии, точно не ведаю. Ну, да шила в мешке не утаишь. Рано ль, поздно ль, само собя покажет…

Государь встал и протянул руку дьяку Курицыну.

— Спасибо тобе, Федор Василич, — сказал он, — вести от Назария мысли мне просветлили во многом…

Дьяк поцеловал руку великим князьям и, выходя, спросил:

— Когда быть прикажешь?

— Утре, в сии же часы.

Когда Курицын вышел, Иван Васильевич, обняв сына за плечи, молвил ему:

— Братьям своим не верю, особливо Андрею большому. Федор Василич следит за ним, но всего не узнает. Следи за ним и ты сам. У бабки бывай. Бабка тобя любит. Меня боится она, а при тобе много скажет того, что при мне утаит. Разумеешь?

— Разумею, государь-батюшка, — тихо ответил сын, — яз и за чужеземцами слежу, разумею ведь и по-итальянски и по-немецки.

В этом году весна ранняя: до середины еще апреля все в полях радостно зазеленело и золотится от желтых головок мать-мачехи. В лесах и перелесках красивыми лиловыми цветами усыпаны еще безлистые кусты волчьего лыка, а на лесных опушках и на светлых лесных полянах, сверкая на солнце яркими красками, цветет лиловая хохлатка, голубая перелеска, зацветает уже ярко-розовая медуница. Повсюду жужжат пчелы, порхают бабочки, а в лесах и кустах немолчно свистят, поют и чирикают певчие и непевчие птички.

Оба великих князя, обскакав на конях в сопровождении небольшой стражи разные подмосковные усадьбы, побывав и в матушкином селе Воробьеве, что на Воробьевых горах, полюбовались оттуда Москвой и вернулись в Кремль, в прежние хоромы бабки, где ныне живет молодой великий князь Иван Иванович.

Дворецким остался у него Данила Константинович, сохранивший здесь свою должность и после ухода Марьи Ярославны в монастырь.

Иван Васильевич с удовольствием вступил в знакомые с детства хоромы. В ожидании обеда он сидел, как особенно ему нравилось, у отворенного окна и глядел в голубое небо, следя за редкими белыми облачками, медленно тающими в лазоревой глубине.

— Иване, — тихо сказал он сыну, — более уж двух седмиц, как яз вспомнил ходатайство твое о Назарии. Мыслю, оклеветан он ворогами, наиглавно тысяцким Максимовым, богатым вотчинником. Поверили тогда ему да князю Михайле Одоевскому, вельми скупому и жадному. Сказывали тогда бояре мои, князь Пестрый и Василий Китай, когда в Новомгороде измену выводили, что оболгал Назарий-то владыку Феофила и тысяцкого Максимова. Сперва яз не поверил сему, велел розыск вести. Как и тобе, по душе мне был Назарий. Честен и смел, разумен вельми и начитан. Привели к розыску и князя Одоевского и дочь его Серафиму, которую Назарий любил и сватал, и она любила его…

Вошел дворецкий, за которым слуги несли обед к столу, и остановился, не смея нарушить рассказ государя. Заметив это, Иван Васильевич сказал:

— Ну-ну, Данилушка, давай обед-то. Мы и за столом побаим, а ты нам не помеха.

Помолясь, оба государя сели за стол, пригласив и Данилу Константиновича, а слуг отпустили.

— Они, отец и дочь, как будто подтвердили слова клеветавших на Назария. Князь Михайла говорил, что он отказал Назарию выдать за него свою дочь…

— А Серафима что? — волнуясь, спросил Иван Иванович.

— Сия вельми баская девка, грамотная даже, но без большого разума. Плакала и скорбела на розыске о душе Назария, называя его еретиком и безбожником, обвиняя в едино время и за то, что он идет против Новагорода, и за то, что ради безбожия восстал на владыку Феофила, что бесы его на сей грех подвигнули. Далее же все молила, отпустили бы ее в монастырь постриг принять…

Иван Васильевич задумался и долго пил вино маленькими глотками. Взглянув же на сына, проговорил с досадой:

— Сия Серафима в конце розыска покаялась, что Назарий токмо из ревности оболгал тысяцкого Максимова и пошел против Новагорода и владыки…

— А Назарий что на розыске сказывал?

— Прямо и честно сказал: «Я за вольную Русь под рукой государя московского, токмо не хочу я гибели вольности новгородской. Заедин я с житьими и черными людьми, токмо против Господы и владыки Феофила». Видел яз ярость бояр новгородских и зло своих бояр московских против Назарья. Хотели они казни его смертной, но яз велел заключить его в церковную подземную темницу до времени.

Иван Васильевич опять задумался, но вскоре сказал сыну:

— Баили мне, что, когда стали руки в оковы ковать Назарию, заплакал он и воскликнул: «Сие — перстни венчальные, которые ты подарила мне, Серафима!»

— Государь-батюшка, — дрогнувшим голосом попросил Иван Иванович, — отпусти Назарию вину его, ежели она есть. Яз верю, что он Москве служил для Руси, безо всякой корысти…

Иван Васильевич улыбнулся.