Иван III — государь всея Руси. Книги 4,5

— Добре, добре, сынок, — ласково проговорил он, — так и будет, а опричь того, наши купцы в карбусах больших под парусами к немцам по Варяжскому морю поплывут, немецкие же, свейские и данемаркские купцы к нам на коггах[119] своих плавать станут. Вся торговля на Руси в наших руках будет!..

— Богатеть почнет наша держава, — подхватил Иван Иванович, — множиться будут из лета в лето наши торговые и гостиные дворы на Москве и во всех землях заморских…

Вдруг переменился государь Иван Васильевич и проговорил сурово:

— Так, дети мои, и будет! Токмо все сие не даром дается. Зрю яз кругом злодеев и ведаю: реки крови надобно перейти нам вброд, может, по самый пояс…

Побледнела Елена Стефановна. Показался ей московский государь некоим демоном с горящими страшными глазами. Грозней он, чем отец ее Стефан, перед которым все трепещут в Молдавии.

Дрожащей рукой схватилась она за руку мужа. Иван Васильевич заметил это, улыбнулся и ласково молвил:

— Прости, сношенька, напутал тя нечаянно. Страшит тя кровавая борьба…

Елена Стефановна взяла себя в руки и, смело взглянув на свекра, молвила:

— Не страшат мя слова твои, а токмо волнуют правотой своей. Отец мой все дни свои живет, кровь проливая за правду…

— Истинно, — одобрил сноху Иван Васильевич, — вижу, что ты дочь наиславного государя. Верю, сыну моему опорой будешь…

Послышался нерешительный стук в дверь, и дворецкий впустил в трапезную дьяка Майко.

— Прости, государь, без зова, — начал дьяк, — вести худые из Поля. Турские паши с войском великим по приказу султана Баязета сушей и морем пошли от Царьграда через влахов и болгар к Белугороду, который в устье Днестра стоит. Бают к тому еще гонцы-то, что степные казаки басурманские, зимуя возле Крыма, караваны стерегут и Муравскую сакму[120] совсем от Поля отрезали. Посему, мыслю, и нет вестей от Федора Василича. Ворочаться же хотел он через Молдавию…

Руки старого государя слегка задрожали.

— А Федор-то, — воскликнул он, — о нем самом какие вести есть?

— Нету, государь, вестей, — глухо ответил дьяк, — токмо слухи есть, что турки в Белгороде, а по-ихнему — Аккермане, угорских послов полонили…

Иван Васильевич побледнел, но с виду оставался совершенно спокоен.

— Наряди все, дабы из Поля всяк день вестовым гоном вести были обо всем, — сказал он, — что нашим и татарским дозорам ведомо будет о Курицыне. Поговори еще с князем Иваном Василичем Ноздреватым. Хочу его ранней весной к Менглы-Гирею послать. Пусть готов будет да все от тобя о крымских делах добре вызнает…

Иван Васильевич помолчал и вдруг резко спросил:

— А как во Пскове?

Дьяк оживился.

— Все изделано, как ты, государь, приказывал, — ответил он. — Посадники вкупе с твоим наместником, князь Ярославом Василичем Стригой-Оболенским, и его дьяком Ивашкой Микитиным тайно от веча написали новую грамоту о смердах, и, печати привесив, вечевой ларник Есип положил ее в ларь собора Пресвятыя Троицы.

— И что? — опять спросил государь.

— Черные и житьи люди ныне заедин. Они псковское вече в своих руках доржат и о грамоте сей сведали. Пошли смуты во Пскове. Черные люди восстали на посадников за их самоуправство и дворы их посекли и разграбили. Смерды же против черных идут…

— Пошли вестовым гоном вестника князю Ярославу, — перебил дьяка государь, — пусть он смердов поддерживает, дабы черных людей ослабить, а житьих устрашить. Чем более трещин у веча будет, тем он, наместник мой, сильней станет. Да скажи Ярославу-то, смуту пусть сеет, токмо кровопролитья да грабежа не допущает…

— У князя Ярослава, — заметил дьяк, — под рукой полки наши в Новомгороде…

— Сего не надобно, — сказал государь. — Псковичи не новгородцы. У них крепости меж собой более. У них обычай такой: всякий боярин или воевода черных людей, воев и даже смердов «господами» величают, как бы ровней с собой доржат. Не зря сие чинится: народ у них дерзок и смел. Да и стены у них крепче новгородских и наряд у них зельный хорош:[121] добры вельми пушки и пищали. Главное же, нам не надобны над ними ратные победы, а надобны земли их неразоренные да руки их крепкие и до работы и для рати…

— Право ты мыслишь, государь, — возразил почтительно Майко, — но смуты и грабежи уже начались…

— Ништо, — остановил Иван Васильевич дьяка. — Будем на две руки играть: одной — смердов ласкать и поддерживать, другой — совет старейшин с житьими мирить. От сего черные люди ослабнут, будет на вече раскол, будут все силы псковские на вече равны, и все мне челом почнут бить об устроении Пскова. Не будем сучья зря ломать из-за яблоков. Пождем, пока не созреют, а там тряхнем чуть яблоню, яблоки сами с сучьев посыплются. Да вели князь Ярославу вестовой гон нарядить: на всяк бы день ко мне вестник от него был. Да пусть явно смердов ласкает, помнит пусть: и у нас крестьяне есть. Чаю, и до них вести сии дошли. Они, поди, уж глаза и уши на Псков навострили. Тверские же еще более московских о сем мыслят. Разумеешь?

— Разумею, государь, — ответил дьяк, — разумею и то, что воевать Тверь-то вборзе будем…