Иван Калита

Всё же было горько: столько серебра, и сил, и труды великие, а Феогност и глаз не кажет! Сидит себе в Жараве… С Литвой, с Гедимином ся ликует. А ежели и останет тамо?! Что делать тогда, он не знал. Не мог ничего решить зараньше. И, вздохнув, уже отпуская Бяконта, обсудив с ним попутно и те дела, из коих старый боярин шёл в терема княжеские, помыслил, попенял было Господу, что явно не спешил помочь своему рабу в непростых его княжеских трудах. Но, попеняв, тут же и укорил себя за дерзкий ропот противу вышней воли, - понять которую смертному не дано никак. Быть может, и это ему, Ивану, крест и испытание за гордыню? Не волен смертный, даже и он, князь, указывать Всевышнему в путях его и в помыслах горних! И токмо одно надлежит каждому: нести свой крест, не ослабевая в трудах.

- Не ослабевая в трудах! - сказал Иван вслух, себе самому, и повторил глуше: - Не ослабевая в трудах…

Митрополит русский должен быть здесь, на Москве, а никак не на Волыни и не в Литве Гедиминовой. И сего должен он добиваться, не ослабевая в трудах! Тяжкие, стонущие удары по камню отвечали ему.

Глава 11

Мишук сряжался в Киев. Катюха бегала зарёванная. Дети прыгали и визжали на разные голоса. Тётка Просинья тоже добавляла шуму. Словом, в доме стоял дым коромыслом. Да и прямой был дым: печь чегой-то не налажалась - то ли дровы не подсохли вдосталь - кудрявый чад клубами ходил по хоромине.

Морщась, Мишук крутил башкой, поминая нелёгким словом продавца избы и, с запоздалою завистью, дядину хоромину на Подоле, что продал когда-то большому боярину Окатию. Се лето с сенами не управили в срок, пото не поспел и печь переложить, а нать было, ох и нать было скласть печь погоднее!

Он недавно воротил домой, праздничный. Повестил было о великой чести, выпавшей ему: шутка ли, старшим поставили над обозом! И вот незадача! Катюха с первых же слов разревелась:

- Одну оставлять!

Мишук, отстёгивая саблю и переболокаясь, остоялся даже:

- Кого ты ревёшь-то?! Да батя мой по посольскому делу всюю жисть! Пото и в чести был у князей великих! А я всё на дворе да на дворе, с конями да в стороже. Скоро и голову сединой обнесёт! Так, што ль, из навоза и не вылезти?!

- Да! А куды я с дитям, да на всю зиму! Ни хоромина не готова, ни сенов не навожено! Яков твой токо на печи и сидит! Что с него толку! Да и печь вон…

В говорю встряла было тётка Просинья:

- Поезжай, поезжай! Бабью-то брехню не переслушать!

- Брехню, да? Брехню, да? Я для тёти Проси всю жисть собакой была! Собака и есь! Век за детьми да за скотом, из скотнюхи не вылажу, все с пузом, детей полон дом, а в церкву выйти не в чем! Знала бы, за кого шла…

Просинья, конечно, в долгу не осталась, начала припоминать все Катеринины протори и промашки: и портны белит не так, и квашню путём не замесит, и дитю летось не сберегла, и мужик у ей не обихожен…

От ору бабьего изба готова треснуть. Мишук, хлопнув дверью так, что едва ободверины не вылетели из гнёзд, выбежал во двор, к коню. В сердцах не знал, за что и взяться. Катюха вылезла зарёванная, пришла в хлев. Мишук не глядел, слышал лишь, как шмыгает носом. Подошла сзади, охватила полными руками, вжалась. Мишук ещё поёжился, но уже и оттаивал - жалко стало жонку, огладил большой рукой. Катя подлезла к нему под мышку, всё ещё хлюпая носом, стала ластиться; сперва пожалилась на тётку, что век не даёт ей жить, потом почуяла, видно, что этим Мишука не проймёшь (сама уж залезла к нему и под зипун, совсем оттянула от дела: пригрей да приласкай! Распалила не ко времени…), и вдруг вовсе незаботным, а любопытным голоском:

- Скажи, как створилось-то? Почто и выбрали тебя? А каково тамо, в Киеви? Жонки красивые, бают! Хучь гостинца-то не забудь, привези!

И всегда так: накричит, накудесит и - словно и не она - хохочет опять да дивует, словно девка… Не соскучишь с нею!

Скоро сынишка забежал (верно, тётка Прося послала), потом дочурка засунула нос:

- Я первая, я! Я тятю нашла!

Всё как пошлют которого за чем, дак оба и бегут, пихаются - кто первый…

Под вечер Катя носила воду с Неглинки - в колодце, что на усадьбе, вода была ржавая, только скотину поить, - а Просинья, малость отошедшая от ругани, хоть и всё ещё сердито, выговаривала, без меры дёргая кудель на прялице:

- Поезди, поезди! Воспомнили батьку-то, Фёдора! Таку честь оказали! К митрополиту самому! Ты ето понимай: по отцу почёт! Жону-то не слухай боле! Пока жива - пригляжу! Уж чего, какого сорому стыдного тута не допущу!

- Катя и сама… - не совсем уверенно возразил было Мишук.

- Сама-то сама, а привяжетце какой настырный али на страх возьмёт… Дак и себя-то воспомни: али чужих жонок не трогал?!

- Был грех…

- То-то, грех! Езжай, не сумуй. Пригляжу!