Иван, Кощеев сын

— Смерть — это тебе, брат, не в поддавки резаться, характер у неё вздорный и несговорчивый. Против него только одно средство — инструкция. Без инструкции лучше ни-ни… Несерьёзно!

— Ладно, — говорит Иван, — заморочил меня совсем. Тараторишь, как жужелица.

Отвернулся к стене, махнул рукой, а Горшеня вздохнул облегчённо — что и требовалось. Выдержал паузу, говорит Ивану.

— Выбрось ты эту чуду. Всё ж таки грех, — и более ничего объяснять не стал.

Иван вдумался, взял со стола семечко и к окну подошёл, чтобы его выкинуть.

— Постой, — говорит Горшене. — Что-то там, в окошке, странное маячится! Прыжки какие-то мелькают!

Горшеня насторожился, к окну придвинулся, да только Иван ему весь подход загородил.

— Точно, — в изумлении разворачивается он к Горшене. — Кто-то там снаружи в наше окошко вроде как запрыгнуть пытается. Эх, если б мне повыше подлезть!

Горшеня сразу под Ивана поднырнул, плечи подставил. Встали друзья в двойной рост, обе спины выпрямили и чувствуют, будто опять надежда по ним пяточкой прошлась. Горшеня Ивана прямо в окно запихивает: мол, смотри внимательнее!

— Луна слабовата, не углядеть никак, — кряхтит Иван. — Вроде собачка какая-то махонькая… Никак доскочить до нас не может.

— Погоди, — говорит Горшеня и Ивана с плечей спускает, — дай-ка я погляжу.

Поменялись они местами.

— Бестолочь ты, Иван, — говорит Горшеня, сразу всё раскумекав. — То не собачка махонькая, то блоха бройлерская из нашего с тобой стада! А к ножке у ней записка привязана. Вот ведь олимпияда какая!

Иван, как про записку услышал, дёрнулся, Горшеню на пол свалил.

— Прости, — говорит, — давай, Горшенюшко, опять поменяемся! Я эту животину почтовую хоть рукой на лету захвачу!

И полез уже на Горшеню, не даёт ему опомниться. Горшеню даже смех разобрал — такие в Иване вдруг ловкость и проворство проявились. Просунул Ваня руку между прутьев, машет ею, воздух в горсть загребает, Горшенины плечи пятками утрамбовывает.

— Какую высоту там взяла чемпиёнка наша? — интересуется Горшеня. — Ты не молчи, комментируй соревнованию-то.

— Да погоди ты с шутками своими, — пыхтит Иван. — Сейчас я её…

С двадцатой попытки ухватил-таки Иван блоху за загривок.

— Взято! — кричит.

Отвязали друзья от блошиной ляжки бумажный лист, а там чёрным по белому писано: «Держитесь, ребята, выручим». И подпись: «Семь Семионов и Надежда».

— Вона как, — говорит Иван, краснея и радуясь. — Правильно ты говорил, Горшенюшко: добро — оно мимо человека не проходит. Я, может, и сомневался этим твоим словам, а теперь точно вижу: так оно и есть.

Горшеня головой кивает, ситуацию обдумывает. Право слово, не ожидал он такого поворота обстоятельств. А Иван всё читает записку, всё обнюхивает её, всё силится понять, мужской в ней почерк или женский — очень ему это важно. И кажется ему, что точно женский почерк, а раз так, то понятно ему, кто записку писал. И от этих исследований Иван лицом всё светлеет, и глаза у него всё счастливее становятся.

— Ну ты чего, Вань? — спрашивает Горшеня. — Ты, ежели съесть эту записку хочешь, дык ешь, не стесняйся, я пойму.

Иван на шутки внимания не обращает, о своём другу говорит:

— Горшеня! Горшенюшка! Да я же теперь и казни не испугаюсь, и смерти не побоюсь! Мне теперь всё вмоготу!

— Ты, — кивает Горшеня, — всё ж таки очень сильно не обольщайся, рановато. Будущее наше, друг Ваня, до сих пор зыбко и вилами по воде писано.

— Да нет, — возражает Иван, окончательно посчастлививший, — не вилами по воде, а грифелем по бумажке! — и мандат свой рукописный Горшене предъявляет, будто нет сейчас ничего этой мятой бумажки действительнее.

А в это самое время несколькими этажами ниже выдающиеся инквизиторы отец Панкраций и отчим Кондраций сидели почти в такой же каменной катакомбе и тоже ужинали да разговоры важные вели. Только ужин у них был пообильнее, да ещё и питьё к нему прилагалось в неограниченных количествах. А почему бы, собственно, не выпить? Поставленную его величеством задачу они выполнили — двух отменных преступников для показательной казни нашли; а стало быть, теперь можно расслабиться, передохнуть перед завтрашним трудным праздником.

И вот сидят эти двое в своей трапезной келье, тела свои едой да напитками услаждают. Лежит перед ними баранья туша, стоят серебряные кубки с дорогим вином, и вертятся под ногами четыре легавых пса такой же, как и инквизиторы, серо-чёрной, притушёванной масти. И вот ведь парадокс: пьют и едят вровень, а при этом один — худой, как рыбий хребет, а второй — толстый, уши к щекам льнут.