Иван, Кощеев сын

А Иван, надо сказать, своего товарища по несчастью тоже совсем недавно разглядел — его из другого тюремного департамента прислали прямо к стартовой арке, в порядке внеочередной срочности. Горшенина кандидатура отпала, а где ещё наспех такого отборного злоумышленника найти, чтобы не стыдно было ему голову срубить, лицом в грязь не ударить? Нелегка задачка, да с похмелья втрое сложней! Взбудоражили выдающиеся инквизиторы свою контору с самого утра, всех тюремных начальников на попа поставили, всех сонных сошек волчками запустили — подать сюда кандидата на немедленное утверждение! Вот и отрекомендовал кто-то на почётную казнь бывшего инквизиторского же служащего, проверенного в делах и делишках человека аристократической внешности — того самого судебного секретаря, что на томат похож и который давеча Надежду упустил, карьеру свою проворонил и всю ярморочную церемонию завалил на корню. Туда ему, олуху, и дорога!

Смотрит на него Иван — едва узнаёт в нынешнем кефирном отребье вчерашнего творожного барина. Тот хуже битой мухи выглядит: постарел, скуксился, живот у него из корсета вывалился, как вывернутый карман. Секретарь Ивана тоже признал — глаза увёл, съёжился, по нижней губе его плаксивая судорога запрыгала. Постояли приговорённые несколько секунд в полной тишине и спокойствии, а потом их стрельцы топориками подталкивать стали — прямо на ковровую дорожку, ту самую, что через всю сахарную площадь к плахе ведёт.

Вот идут они по последнему своему маршруту. Иван чинно шагает, страху и суете всем остовом противится, а секретарь еле ноги волочит, руками живот придерживает и скалится последней отчаянной миной. А народ почему-то улюлюканий не выказывает, смотрит на приговорённых молча и отдельные провокационные выкрики не поддерживает.

«Помоги мне, Горшенюшка, — думает Иван на ходу. — Подскажи, глупому, как мне из беды выпутаться, как нашего ворога победить — силой или какой другой извилиной?»

И лицо Горшенино так перед его глазами и стоит. Но не говорит ничего Горшеня, а лишь хитровато щерится.

Подошли казнимые к королевскому возвышению. Секретарь будто только этого ждал — ноги ослабил, пал на колени, ручки свои дрожащие к его величеству вытянул, головой в ковровую дорожку ныряет, натоптанный сахар слизывает. Тут надо бы и Ивану в ноги королевские пасть, а он стоит древом, никаких в его позе раскаяний, никакого предсмертного раболепия. Смотрит на короля Фомиана в упор, даже не моргнёт. Отец Панкраций не выдержал такого насмехательства, зубами щёлкнул, выбежал из придворных лож прямо к Ивану да как зашипит:

— Падай ниц, каналья! Падай ниц! Упц, я тебя!

И такой из него злобный звук «ц» выплёвывается, такая зловонная мощь из нутра исходит, что Ваня чуть было и вправду не упал — да удержался всё-таки! Только шеей повёл слегка и губы стиснул. Инквизитор тогда капюшон скинул и всем своим придворным авторитетом пытается бунтаря снизить, с песком смешать. Взгляд у него шершав, как крупная наждачная бумага, другой бы от такого зрительного давления лопнул, а Иван — выдержал, да ещё и сам поднажал. Стоят они друг против друга в немом неподвижном поединке, глазами воюют: кто кого пересмотрит. Иван прямо до костей инквизитора засмотрел, прямо в каждую морщинку влез, каждую носогубную линию исследовал. Но и отец Панкраций слабину не даёт — негоже ему какому-то юнцу беспардонному в гляделки проигрывать. Он в Ивана взглядом упёрся, едва его не затёр. Но как ни натренирован был отец Панкраций, как Иван себя ни пересиливал, а оба одновременно глаза отвели — ничью выродили. В таких случаях говорят: победила дружба, а в данной ситуации вовсе не дружба, а чуть было ненависть не победила, потому как именно ненависть обоих соглядатаев заставила отвести взгляды. Инквизитор глаза отвёл, потому что в себе закипающую ненависть почувствовал, а этого он не любил, предпочитал всегда трезвым и рассудительным оставаться; к тому ж зачем такие трудоёмкие эмоции на уже поверженного врага тратить! А Иван глаза отвёл, потому как тоже эту самую ненависть внутри себя заметил, почувствовал, как шевельнулась в груди её металлическая пружина, как руки в кулаки собираются, уже готовые закаменеть. И отринул Иван от себя это злонамерение, не захотел нечистой своей силой пользоваться.

«Нет, — думает, — Горшеня бы этого не одобрил. Он бы злобе не поддался, он бы её с флангов обошёл и меж лопаток бы ногтем погладил». И будто бы увидел, как Горшеня ему кивает одобрительно.

Так и не склонил головы Иван. Замешательство произошло в церемонии, отец Панкраций под капюшон спрятался от своего позора, среди прочих придворных затушевался. От досады побелело его и без того бледное лицо, пошло прозрачным пятнами.