Иван, Кощеев сын

— Прекратим, коллега, этот пустячный разговор, — шепчет приватно в самое ухо отчиму Кондрацию. — Вы, сдаётся мне, пьяны немного, с кем не бывает! Будем считать, что я ничегошеньки и не слышал.

Говорит кротко, ласково — на ещё большую откровенность провоцирует. А отчим Кондраций — даром что выдающийся инквизитор со стажем — на эту удочку попался, как молодой пескарь. Обнял своего лицемерного коллегу за шею, ищет взглядом его лицо, а лицо-то — невидимое; одни глаза тлеют лукавыми сигаретками.

— А что мне остаётся, — говорит отчим Кондраций испуганно. — Только пить, других чудес у меня нету… Все эти воскрешения, все ковры-самолёты — всё у них, у безбожников!

— У вас мало ковров, коллега? — умиляется отец Панкраций и новую шипучую смесь в кубок подливает.

— Завались, — отвечает отчим Кондраций. — На полу лежат, на стенах висят, с антресолей свисают. Но ни один из них не летает, коллега. Ни один!

Отец Панкраций не удержался, поглядел на напарника со всей нескрываемой брезгливостью. А потом одним махом осушил свой кубок.

— А я в их чудеса не верю, — помотал головой по-лошадиному, так что брызги в разные стороны. — Не верю! Всё это подстроено. Ловкость рук, телесные тренировки, одним словом, циркачество. У мужика чуда быть не может, не должно! Только у нас на чудеса разрешение есть, только нам оно можно, потому как только у нас на чудо королевский монополиус!

— Да на кой нам чудо?! — развёл руками отчим Кондраций. — На кой? Зачем оно, коллега, вам, или мне, или трижды первому… короче, всей нашей шайке — на кой нам, например, скатерть-самобранка? На кой, спрашивается, если у нас и так стол только что не разламывается от этой жратвы поганой!

Сказал и тут же будто обратно в беспамятство вернулся, рухнул на стол мучным кулём. Отец Панкраций хотел ответить хлёстко и разоблачительно, да понял, что бесполезно — ничего коллега не услышит уже. «Ладно, — думает. — Лично запытаю дурака пьяного за все его похабные мысли, и против своей инквизиторской совести ничем не покривлю!»

Хотел, выходя из залы, перекреститься на иконостас, да вместо этого остановился и тому иконостасу пальцем погрозил — шалишь, дескать!

А отчим Кондраций остался в зале. Всё, что можно, допил, да ещё сверх того немного, чего нельзя, присовокупил. И сидит соломенным телком, слюни на стол выпускает.

А в Колокольном лагере дело к вечеру идёт. Лягушки запели, кузнечики расхрабрились, нагретые за день колокола от прохлады паром пошли.

Иван Горшене всё подробно рассказал: про казнь свою несостоявшуюся, про счастливое спасение, про то, как он Семионов с прямого маршрута развернул и попросил — нет, просто потребовал, — чтобы Горшеню хоть в гробу, а с собою забрать из мерзкой тюремной усыпальницы. А Горшеня Ивану всё то же заливное подаёт: «Ничего не помню. Тоннель, свет в том тоннеле, и всё». И от этих Горшениных недомолвок продолжается между друзьями некая холодная распря, самими ими ещё не осмысленная. Разошлись они по разным концам лагеря, затерялись друг от друга промежду прочими Семионами.

У Горшени от этого душевного дискомфорта (ну не привык человек врать!) началась к тому ж бессонница. Полежал было с четверть часа на правом боку, а сон не идёт. Полежал ещё минут десять на левом — та же, как говорится, проталина. Нога не ноет — непривычно. Даже книга Кота Учёного не помогает — видать, и на неё у Горшени какой-никакой иммунитет появился после на-тот-свет-путешествия. Да и до ночи далеко ещё — какой там сон!

Встал тогда Горшеня, напялил сапоги на босу ногу и давай ходить призраком по вечернему стойбищу — местности изучать, впечатления получать. Посасывает у Горшени внутри, и вроде как снова потребность у него появилась с Иваном побеседовать, а может, даже посоветоваться. Да только момент упущен: Иван теперь другим обществом занят — он с Надеждой Семионовной беседует. Он от неё не отходит, и она от него не отстаёт. Да и не то чтобы беседуют они, а скорее молчат друг с другом, слова едва выцеживают. Просто им приятно рядом быть. Сидят возле костра и мычат нараспев — души свои спевают. Горшеня походил вокруг да около, но сбивать спевку не стал, понял, что не его нынче время. Ладно, думает, пускай себе токуют, птахи весенние!

И снова пошагал он в другую сторону, к колокольным языкам. Видит, там братья Елисей с Еремеем Трифона Термиткина уму-грамоте учат, на земле слова палочкой рисуют и в те письмена секретаря носом суют. Горшеня сбегал за «Пролегоменами» и к Семионам присоединился, отвлекся на благое дело — из канцелярской обезьяны живого человека заново лепить.

А Иван тем временем портяночную схему на бересту перечертил и пытается на местности сориентироваться, понять, в какую сторону ему далее двигаться надо. Хотя двигаться ему пока не очень хочется, — хочется ему вот так вот рядом с Надеждой сидеть и ни о каких путешествиях не думать.

— Вот тут написано: Ушиная протока, — разбирает он вслух, как бы с собой разговаривая. — Что это? Где это?

А Надежда ему помогает, принимает все его пространственные вопросы на свой девичий адрес.