— Ну так вот, — лыбится инквизитор, — на этот крайний случай у меня тоже свой контрафакт приготовлен. Видишь, что такое?
И показывает мужику приборчик с лампочкой — тот самый, что давеча изучал. Теперь пришёл Горшенин черёд ничего не понимать. Уставился Горшеня на прибор, как швея на шахматы, — определение ему ищет.
— Похоже, мышеловка с лампочкой, — говорит.
— Дурачок ты, — ухмыляется отец Панкраций, — шумовка ты пустозвонная. Это прибор научного изготовления, любое чудо вблизи него невозможным становится, он все попытки чудес устраняет в радиусе километра на научно-технической платформе. Улавливаешь резон? Сейчас я его здесь поставлю, включу — и ты никаким чудом воспользоваться не сможешь!
Увидел инквизитор, что Горшеня сник, обрадовался маленькой своей уловке и продолжает допекать пленника:
— Так что положение твоё, мужик, — безвыходней не бывает. А чтобы тебе сподручнее было с участью своей смириться и к правильному выбору себя склонить — я моё тебе предложение имею в виду, — мы, пожалуй, верёвки тебе развяжем. Авансом, так сказать. Всё равно тебе отсюда никуда не деться — без чуда-то. Маши руками хоть до утра, пока не обессилешь. А утром я приду и ещё раз тебе вопрос свой задам. И ежели ты мне на него утвердительно ответить не сможешь, я твоего дружка в соседней камере… Вот этой самой рукой… А грех на тебя запишу. Понял?
Горшеня кивнул.
Инквизитор капрала звать не стал, собственноручно ремни, что Горшеню стягивали, перочинным ножиком перерезал. Потом прибор на пыточный стол поставил, нажал рубильник. Засиял механизм невесёлым глазком, затикал тихим цокотом, затрещал фоновыми помехами — пошла по камере его очистительная работа.
Вышел инквизитор из камеры, а сотник тут же дверь на все девять замков да двенадцать щеколд тщательно закупорил да ещё сургучом припечатал — на всякий пожарный!
32. Горшеня в плену
— А вот это — полный шпицкриг, — размышляет вслух Горшеня, — полнейшая, как говорится, фиаска. Оплошался ты, Горшенюшка, по самые поплавки.
Сидит герой наш в деревянном пыточном кресле и от осознания содеянной непоправимой глупости ёжится телом, духом падает. Настроение такое, что даже курить захотелось, а тут ещё прибор пощёлкивает в углу, мутным предательским светом мерцает сквозь тюремный мрак, будто насмехается. Достал Горшеня из кармана кисет, припасённую ещё с курящих времён бумажку, задумался. Это что же получается? Чего добился он своим таранным визитом к охранителям сомнительного закона? А того, что сам он, Горшеня, сидит снова в темнице, а его друзья там, в лесу, подвергаются ещё большей опасности — за ними охота скачет! И всё это по его вине, по упёртому его недоумию! Ай-яй-яй… Горшеня от стыда и отчаяния лицо руками закрыл, загородился от всего мира, который — так ему показалось — весь на него смотрит сейчас осуждающе и горько посмеивается, как тот приборчик. И ведь главное — ничего сделать нельзя! Впрочем…
Задумался бывалый мужик Горшеня. «А почему — нельзя? Руки-ноги развязаны, голова цела, всё остальное тоже на месте. А что до чудес — так я и раньше на чудеса особой ставки не делал, бывало, и без них себя из бед выручал». Убрал Горшеня ладони с лица, вздохнул робко — не чувствует в себе права дышать в полную грудь. Потом высыпал табак на стол, разворошил кучку рукой, нюхнул щепотку. Не знает — закурить или же всё-таки воздержаться, не начинать это дело заново? Вдруг не всё ещё он в этой жизни потерял? Зачем тогда организм гробить!
«Эх! — думает. — Кабы мне одного себя сейчас выручать надо было! Так ведь на мне сейчас много судеб числится — и Ваня, и Надя, и Семионы… Всем я по дурости своей ущербной собственноручно яму выкопал. И как же мне их выручить, когда я никуда из этой темницы сдвинуться не могу? Пропащее положение, извините за выражение!»
Разметал он табак по столу тонким слоем, потом принялся из него разные картинки выстраивать — так ему думается сподручнее. Скучковал пейзаж с осинками, полюбовался на него, сгрёб обратно в труху, натюрморт стал складывать.
«До утра времени ещё много, — думает. — Если упадничество не усугублять, а начать мыслить практически, можно ещё что-нибудь дельное изобрести».
На натюрморт насмотрелся, смахнул его, подумал и выложил из табака блоху — знакомую свою. Едва закончил картину, как слышит — сбоку шебуршит кто-то. Горшеня обернулся, смотрит, а перед ним на полу та самая блоха сидит собственной персоной — язык высунула, ценных указаний ждёт.
— Ага, — говорит блохе Горшеня и на мигающий приборчик искоса поглядывает, — стало быть, ты, Сазоновна, не в чудесах числишься, а в самой обычной природе. Так? Это хорошо, это нам на руку.
Встал с пыточного кресла, руки размял, поприседал — какую-то силу в себе почувствовал, небольшую ещё.
— Постой, — говорит. — Будем рассуждать логопедически. Ты от десятника спряталась где? В мышиной норе — верно? Значит, можешь по мышиным норам вылезти из темницы наружу. Правильно говорю?
Блоха кивает, толчковой ножкой сучит от нетерпения.