Иван Крылов

Опять же судите сами. Выйдя на свободу, он созвал своих друзей на праздничный обед. Как вспоминал князь П. А. Вяземский, перед обедом Новиков обратился к гостям с просьбой позволить посадить за стол крепостного человека, который добровольно с шестнадцатилетнего возраста сидел с ним в Шлиссельбургской крепости. Гости без возражений приняли это предложение. А через некоторое время они узнают, что Новиков продал своего товарища по несчастью. Друзья спрашивают «просветителя»: правда ли это? Да, отвечает Новиков, дела мои расстроились, и мне нужны были деньги. Я продал его за две тысячи рублей.

Николай Иванович почитался позднее либеральными демократами XIX века (да и в советские времена) непримиримым противником крепостничества. Ему и сегодня ставят в заслугу, что он был борцом с крепостным правом.

Постоянно болея и испытывая крайнюю нужду, Новиков умер 31 июля 1818 года.

Упрятать и Крылова в каземат или отправить в места отдалённые без суда и следствия проблемы для императрицы не составило бы. Не стала. Может, потому, что к бунту, как Радищев, Крылов не призывал. В тесных связях, порочащих его, с тайным масонским орденом, как Новиков, он замечен не был.

Можно сказать, тогда Крылову повезло. Репрессии на него не обрушились. Его не сослали, не посадили в крепость. Его всего лишь лишили возможности заниматься делом, к которому его самобытный ум был предрасположен. Удар на себя принял «Санкт-Петербургский Меркурий». В апреле 1794 года его подписчики получили вежливое извещение о прекращении журнала:

«Год “Меркурия” кончился – и за отлучкою издателей продолжаться не будет. <…> Мы слышали иногда критики и злые толки на наши писания, но никогда не были намерены против них защищаться. Если они справедливы – защищение не поможет, если ложны – то исчезнут сами собою. Слабо то сочинение, которое в самом себе не заключает своего оправдания».

«Отлучка» была вынужденной. Официальная версия произошедшего следующая:

«Около половины сего <1793> года Клушин, по желанию его, уволен в чужие края. Императрица Екатерина Великая пожаловала ему на сие путешествие жалованье на пять лет вперёд, по 300 рублей, всего 1500 рублей, и с тех пор он неизвестно <…> куда уехал, а Крылов также уехал к какому-то помещику в деревню».

Сохранилось свидетельство, будто незадолго до «отлучки» коллег по несчастью не кто иной, как императрица Екатерина II вызвала издателей и, ходили слухи, сделала им то ли серьёзное внушение, то ли «материнское» увещевание с предложением отправиться за границу «на учёбу».

Перед царской милостью-угрозой Клушин капитулировал. Он получил от Екатерины II деньги на поездку, написал признательно-покаянную оду с откровенно холопским названием «Благодарность Екатерине Великой за всемилостивейшее увольнение меня в чужие края с жалованьем», поместил её в ноябрьском номере «Санкт-Петербургского Меркурия» и исполненный кротости отбыл за рубеж.

Крылов тоже покинул столицу. Вопрос «почему?» тут не стоит. Он шёл на встречу с Екатериной II молодым человеком, а вышел от императрицы если и не дряхлым стариком, то совершенно очевидно сильно постаревшим – изнутри. Нахлынули подавленность и чувство беспомощности – они рождали в душе тревогу и страх: болезненное состояние, которое выводило из эмоционального равновесия.

Оставшийся один, без друзей, без издательства, без журнала, Крылов бросил всё и уехал из Петербурга на долгие годы. Предложение матушки-царицы оказалось из тех, от которых отказаться было невозможно. Иначе в лучшем случае его ждали бы нищета и отчаяние, в худшем – Шлиссельбургская крепость или ссылка по проторенному Радищевым пути.

Избирая направление пути, каким ему следует двигаться в дальнейшей жизни, имея в виду абсолютное нежелание оказаться в положении Радищева и Новикова, Крылов пришёл к выводу, какой мне встретился у человека довольно известного, знакомого мне и, значит, живущего в XXI веке. Человек этот однажды даже опубликовал статью о Крылове и Гнедиче. Оба они о том, как жить, что делать и чего делать не нужно, вели между собой споры-разговоры частенько. Но мысль, которую я сейчас воспроизведу, мой знакомый в своей статье о Крылове не высказал. Она появилась в другой его статье, Крылова не касающейся, но, как мне кажется, очень соответствующей духу и состоянию Ивана Андреевича, когда он оказался на распутье. Фраза следующая: