Иван Никулин — русский матрос

— А что же теперь? — вскинулся Харченко, даже слегка подпрыгнув. — Значит, зря братишки погибли?

Фомичев, морщась, досадливо и тяжело отмахнулся.

— Не егози ты… Юзжит над самым ухом, только думать мешает. Не мешай ты, за ради бога!

Но Харченко не легко было успокоить. Блестя от возбуждения глазами, он продолжал теребить Никулина:

— Я попробую! Пусти, товарищ командир. Убьют так убьют, я смерти не боюсь!

— Дурак ты! — солидно и веско сказал Фомичев. — Тут надо дело делать, фашистов держать, а он о смерти толкует…

Он посмотрел на Харченко с обидным сожалением во взгляде и отвернулся.

— Ну, а сам ты что думаешь? — спросил Никулин. — Твое какое мнение?

— С берега к мосту подойти нельзя, — неторопливо сказал Фомичев. — Даже и пробовать нечего — толку все равно не будет. Значит, надо как-нибудь в обход. Военную хитрость надо применить.

— Водой? — подхватил Никулин, обрадованный тем, что его мысли находят себе подтверждение в словах Фомичева.

— Точно! — сказал Фомичев. — Другого пути к мосту нет. А плавать умеем — не зря матросы. Если берегом сейчас отползти вверх по течению метров на полтораста да потом вплавь поперек удариться, река сама к мосту, вынесет, к средним понтонам.

— А гранаты? На себе?

— Плотик маленький можно сделать. Гони да гони его перед собой, вот и все. Вода — она скроет. Солнышко дюже слепит — не разглядят на середине… И я так полагаю, товарищ командир, что для верности надо послать двоих. С одним что случится, второй заменит.

— Кого же пошлем?

— Да сам я и пойду, — просто сказал Фомичев. — Сухопутного человека посылать нельзя: плавает плохо, а вода нынче ледяная. Сухопутный человек такого дела исполнить не может.

— А второго? — спросил Никулин.

— Хоть бы и меня, — торопливо сказал Харченко.

— Плаваешь хорошо? — спросил Фомичев.

— Доплыву как-нибудь, — ответил Харченко неопределенно.

— Ты мне голову не крути! — рассердился Фомичев. — Тут серьезное дело, а он голову крутит! Ты мне отвечай прямо: хорошо плаваешь или нет?

Харченко с неохотой признался, что плавает средне, то есть неважно, но — душа вон! — до моста доберется.

— Плохо, значит, плаваешь, — прервал его Фомичев. — А лезешь, настырничаешь! Нет! — повернулся он к Никулину. — Не годится Харченко.

Папаша, до сих пор молчавший, тяжело и шумно вздохнул.

— Давай уж я, товарищ командир…

Никулин задумался.

— Неохота мне тебя посылать, Папаша.

— Что так? Не доплыву, боишься? Я в молодых годах Керченский пролив перемахивал.

— Лучше бы из холостых кого-нибудь. Или вот, как Захара, у кого семья перебита.

— Поди, уж не бросят семью, — серьезно сказал Папаша. — Ведь не лес дремучий, не волки кругом, свои люди. Ты об этом не сомневайся, товарищ командир, мою семью в колхозе не обидят. Сын к тому же старший в прошлом году курс окончил на профессора. Поддержит…

Приготовления закончились быстро. Папаша спустился и землянку командного пункта, где лежали раненые, принес обломки досок и свою кожаную сумку с деньгами. Фомичев принялся сколачивать плотик. Папаша, передавая Никулину сумку, сказал:

— Двенадцать с половиной тысяч здесь да еще мелочь — позабыл сколько.

Помолчав, добавил:

— Там же и адрес…

Фомичев, стоя на коленях, закручивал своими сильными пальцами проволоку, скреплявшую доски.

— Готово!

Он встал, отряхнул с брюк налипшую землю. Никулин взглянул на плотик.

— Маленький — не поднимет. Гранаты — они веские, и одежда еще…

Папаша и Фомичев промолчали. Никулин понял, что они не собираются грузить на плотик одежду…

— Нет, это вы зря, — ответил он так, как если бы они сообщили ему о своем решении словами. — Одежду надо обязательно взять. Мало ли как бывает… Может быть, еще и обойдется.

Оба они опять промолчали. Никулин ничего больше им не сказал. Уложив гранаты в мешок, Фомичев протянул Никулину свою большую темную руку.

— Ну, товарищ командир, погуляли мы хорошо, жили дружно. Да вот пришло мое время…

— Прощай, Захар!

Они посмотрели друг другу в глаза. Фомичев угадал мысли Никулина и усмехнулся.

— Не в этом главное, товарищ командир! Все в порядке, ты не сомневайся. Главное в другом…

Он не договорил, да и не нужно было ему договаривать: Никулин понял и так.

Папаша простился по-старинному, троекратно поцеловавшись.

Забрав мешок с гранатами и плотик, они ушли. Никулин приказал открыть пулеметный огонь, чтобы отвлечь внимание врага. Эта предосторожность была нелишней, хотя вправо и влево от моста по берегу тянулся пустой ивняк, который фашистские саперы не успели вырубить. Время шло, тикали часы в руках Никулина. Мысленно он был с Папашей и Фомичевым. По всему видно было, что враги не заметили никакого продвижения в кустах. Значит, благополучно. Уже доползли, наверное, и сейчас, лежа на берегу, раздеваются, грузят гранаты на плотик, а одежду свою оставляют…

— Харченко! — сказал Никулин. — Ты бы наведался в землянку, поглядел, как там раненые.

Харченко ушел. Никулин, оставшись один, сел на вырубленное в земле сиденье и отвернулся лицом к сырой земляной стене.