Иван Опалин

— Открывайте, уголовный розыск! — рявкнул помощник агента, стукнул кулаком по двери и всадил в ребро ладони занозу. От неожиданности Опалин тихо взвыл, но тут на помощь ему пришла Маруся, которая стала бешено колотить в дверь не только руками, но и ногами.

— Червяков, открывай! Мы знаем, что ты там! — заверещала она. — Открывай, не то скажу твоей жене, что ты с Таськой заперся! Она тебе последние волосы на башке выдерет!

За дверью произошло какое-то движение, и слабый голос проблеял:

— Товарищи, прекратите хулиганить…

— Открывай! — крикнул Опалин и для убедительности прибавил несколько слов, которых ни в каких официальных словарях русского языка днем с огнем не сыщешь. Однако Маруся почему-то поглядела на него с нескрываемым одобрением. Возможно, она уважала лингвистику и ценила усилия, направленные на ее обогащение.

Ключ заскрежетал в замке, и дверь приотворилась. На пороге нарисовался плотный низенький гражданин лет тридцати или около того, в мешковатых брюках и толстовке с расстегнутым воротом. Физиономия у него была овечья и вполне соответствовала его голосу, но Опалин решил не расслабляться, потому как именно такие покладистые на вид граждане порой подкидывают неприятные сюрпризы. Первым сюрпризом, кстати сказать, стало то, что волосы гражданина оказались на месте, то бишь у него на голове, и даже более того — отличались завидной густотой. «Э, да Маруся-то наврала, что жена управдома их выдирает… Правду у нас говорят — свидетель никогда не бывает точен, даже если захочет».

— Я милицию позову, — проблеял стоящий на пороге, с опаской косясь на Марусю.

— Я сам милиция и даже лучше, — огрызнулся Опалин. Он наконец-то извлек занозу и предъявил собеседнику документ.

— Митя, где Червяков? — спросила Маруся у обладателя овечьей физиономии и сама же себе ответила: — А! Да вот же он!

Тут Ванечка сообразил, что принял за управдома кого-то из его помощников. В глубине конторы за столом действительно обнаружился еще один гражданин — лет сорока и, кажется, брюнет, если верить цвету тех редких волос, которые еще у него оставались. Глазки глубоко посаженные, настороженные, усишки куцые, как у знаменитого актера Чаплина, а сам гражданин так и норовит спрятаться за пухлой домовой книгой.

— Галактион Степаныч, тут из угрозыска… — проблеял Митя с несчастным видом.

— Вы управдом? — спросил Опалин у сидящего, проходя в кабинет.

— Он, он, — подтвердила Маруся. Воинственно топая, она вошла следом за Ванечкой и поудобнее перехватила сумочку, словно готовясь ринуться на врагов.

— Как хорошо, что вы пришли, товарищ, — залепетал управдом, нервно косясь на Марусю, — войдите в мое положение… — Он судорожно сглотнул, кадык на его шее дернулся. — Товарищ, меня преследует мертвая женщина!

Это прозвучало так дико, что Опалин даже растерялся.

— Кто вас преследует? — переспросил он.

— Она, — горько ответил Галактион Червяков, кивая на Марусю.

— Но она не мертвая, — с изумлением отозвался Ванечка.

— Как не мертвая? Конечно, мертвая. Поэтому я ее и выписал. Имею право. А она, видите, ходит. И грозит! Жене, грит, жаловаться будет. А про Таську все вранье. Нет промеж нас ничего.

— Как это вранье, когда все знают, что правда! — завопила Маруся. — Она в двух комнатах с мамашей сидит, и ты ее не уплотняешь! А каждая комната по 30 аршин будет, не меньше…

— Она художница, ей по закону студия полагается, — с достоинством ответил управдом. Тут Маруся в самых несдержанных выражениях высказалась о том, каким именно художеством Таська зарабатывает себе на жизнь, а в довершение обозвала ее мать сводней.

— Вот, товарищ, ходит и ругается, — сказал управдом, обращаясь к Опалину. — А я, между прочим, человек деликатный. Мне не нравится, даже когда живые ругаются, а уж когда мертвые…

— Товарищ, произошла ошибка, — сказал Опалин. — Год рождения в актовой записи не соответствует году рождения гражданки Смирновой. Это не она, и вы не имели права ее выписывать.

— Как это не имел? — искренне удивился Червяков. — Мы для того и поставлены, что мы все права имеем. И вписать могу на законных основаниях, и выписать. А ежели человек умер, то нечего ему жилплощадь занимать. Мертвому одно место полагается — на кладбище.

— Так что же мне теперь, на кладбище прикажете? — выкрикнула Маруся.

— Вы же померли, что ж вы шумите так? — укоризненно молвил управдом, качая головой, и пригладил свои жиденькие волосы. — Если вас нет, то вас нет, и не о чем тут толковать. Я вас выписал, а если вы после этого умирать раздумали, так это ваше дело, и нечего меня припутывать. У меня все бумаги в порядке. Если каждый, кто помер, решит после этого жить — это ж какая путаница в документах начнется. Нет, по-нашему, если помер, так уж помер, с концами, так сказать, и незачем людей смущать…

— Я не умирала! — крикнула Маруся, теряя самообладание. — Не умирала я!

И, махнув сумочкой в сторону управдома, разразилась слезами.

— Товарищ, вы издеваетесь? — мрачно спросил Опалин. — Человек жив, а вы записали его в мертвецы, чтобы занять его жилплощадь…