Иван Опалин

Он был где-то рядом, внезапно понял Опалин. И перед его внутренним взором возник зал в «Национале» — множество посетителей, цветы в тонких высоких вазах, странные настольные светильники в две лампочки, с абажурчиками, украшенными толстыми кистями, официанты в белом, с салфетками, перекинутыми через левую руку… И за высоченными окнами — громада недавно отстроенной гостиницы «Москва».

Отпустив Орешникова, Иван набрал номер Нины.

— Скажите, Нина, вы не знаете, ваш знакомый Былинкин был в курсе дел своего дяди?

— Думаю, был, — ответила Нина после паузы.

Напоминание о студенте было ей не слишком приятно. Не так давно Нина обнаружила, что, хотя ей и нравится Опалин, Антон все-таки тоже симпатичен. Когда Нина в школе читала романы, в которых героиня была влюблена разом в двоих, она искренне недоумевала, как можно быть такой бессердечной. И вот, пожалуйста, все это происходит с ней самой и она даже находит сложившуюся ситуацию вполне естественной. Опалин был старше и казался почти недосягаемым, в то время как Антон всегда оставался близким и доступным. Но при таком раскладе для Былинкина вообще не оставалось места, тем более что и раньше он даже по касательной не зацепил Нининого сердца. Однако Миша воспринял ее охлаждение по-своему, сочтя, что Нина перестала им интересоваться после смерти дяди, который теперь не мог помогать с билетами в театры и прочими приятными вещами. Нину такие инсинуации глубоко возмутили, она рассорилась с Былинкиным, и общаться они совсем перестали.

— Вы не подскажете, где его проще всего найти? — спросил Опалин. — Хочу уточнить кое-что.

И на следующий день Казачинский доставил к нему студента, решившего, что предстоящий разговор связан с возобновлением поисков шофера, который насмерть сбил его дядю.

Опалин не стал разуверять Былинкина, и, задав для отвода глаз несколько общих вопросов, перешел к интересующему его скандалу в «Национале».

— Ну, это когда было, еще до праздников, — удивился Миша. — И почему непременно скандал? В «Национале» такое случалось… А выходка этого фотографа — сущая чепуха. Дядя, по крайней мере, отнесся к ней очень… юмористически. Выпил человек, был расстроен и приставал ко всем, интересовался, считают ли его хорошим фотографом.

— А Доманин сомневался в собственном таланте?

— Нет, тут другое. Ему обещали персональную выставку, а в последний момент завернули. Я так понял, завернули… ну… в оскорбительной форме, мол, не настолько он хороший фотограф, чтобы ему выставки устраивать. А он о себе был очень высокого мнения…

Выставка. Вот оно что. И Опалин сразу же вспомнил надпись на обороте фотографии Маши: «Для выставки. Парижанка на бульваре Монпарнас…»

— Вы его лично знали? — задал он следующий вопрос.

— Нет, только по рассказам дяди — они пару раз ездили вместе за границу. Оказались в одном вагоне, так, кажется, и познакомились. Доманин же где только не был — и в Испании на фронте, и в Италию ездил, и еще куда-то. Он считал дело с выставкой решенным, и чуть ли не пригласительные билеты хотел распределять, а тут ее отменили и снимки вернули — дескать, забирайте свое барахло. В «Национале» он все совал фотографии дяде и каким-то знакомым за соседним столом, требовал сказать правду, хорошие они или никуда не годятся. Ну, ему, конечно, говорили, что фотографии отличные, и надо подождать, все устроится, просто кто-то против него интригует. А он разошелся и кричал, что он Лев Доманин и не позволит так с собой обращаться. Хотя он вовсе не Доманин и не Лев, а Лейба Герштейн или как-то вроде того.

Опалин задумался. Лев — конечно, в честь Троцкого, была такая мода, пока тот оставался в силе. Даже анекдот ходил в двадцатые годы, что больше всего львов в Москве: Лев Давыдович, Лев Борисович[12] и несметное количество прочих. Впрочем, опала Троцкого тотчас породила другой анекдот — что его фамилию теперь надо писать «Троий», потому что ЦК выпало. Интересно, какое направление попытаются придать делу убитого Доманина. Насколько было известно Опалину, следствие застыло на той точке, на которой его оставил Манухин, хотя никто при этом не спешил признавать дело банальным убийством с целью ограбления. «А ведь наверняка кто-нибудь половчее Манухина пытается пристегнуть сюда политику… например, объявить Доманина скрытым троцкистом. Или не сам был троцкистом, но убили троцкисты, с которыми он неосторожно общался. Хотя… как говорит Терентий Иваныч, трудно держать нос по ветру, когда начинается ураган… Доманин же „первых лиц“ правительства снимал, среди прочего. Если его признать врагом или сочувствующим врагам, возникнет слишком много вопросов…»

Опалин обсудил с Былинкиным еще несколько моментов и, когда тот подмахнул заполненный Петровичем протокол с краткой выжимкой из предоставленных сведений, выписал студенту пропуск на выход.

— Давай выкладывай, — потребовал Петрович, когда за Былинкиным закрылась дверь.

— А нечего выкладывать. — Опалин поморщился. — У меня такое ощущение, что тут каким-то боком замешан «Националь».