Иван Поддубный. Одолеть его могли только женщины

Работа была не из легких. Однако четырнадцатичасовой рабочий день не казался таким уж долгим – в селе Иван привык работать вообще от рассвета до заката. Тяжелые мешки с зерном казались легче, чем были на самом деле. Ведь сердце Поддубного грела мысль, что он заработает много денег, приедет в Красеновку и непременно вернет себе Аленку Витяк. Потому много он не тратился, почти все, что получал в конце недели, откладывал. Ассигнации всегда держал при себе. Даже несмотря на то, что Тапузидис предложил ему воспользоваться собственным конторским сейфом. Не то чтобы Иван не доверял греку, просто так было спокойнее, когда он в любой момент мог потрогать, посмотреть на деньги, которые приближали его к исполнению заветной мечты. В письмах домой к отцу он специально не спрашивал об Аленке, боясь получить весточку, что она, не дождавшись его, вышла замуж. Максим Иванович в ответных письмах тоже ни словом не обмолвился о его избраннице. Писал о хозяйстве, здоровье родственников, интересовался жизнью в городе – в основном ценами на рынках.

Жил Иван, опять же из целей экономии, с другими грузчиками в бараке, расположенном сразу за территорией порта, хотя по деньгам мог позволить снимать на пару с кем-нибудь комнату в городе, как делали некоторые другие биндюжники. В этом барачном житье было всего лишь два плюса – дорога в порт близкая и дешевизна. В остальном же одни неудобства. Когда неженатые мужчины живут тесно, неизбежными становятся пьянство, столкновения между ними. Всегда находился кто-нибудь, кто пьяным возвращался посреди ночи и вспоминал старые обиды на товарищей. Иногда доходило до драк и поножовщины. Биндюжники – народ суровый. Вот тогда и пригождалась сила Поддубного. Приходилось вставать и успокаивать дебоширов. Обычно он просто выставлял их на улицу, мол, там делайте что хотите, хоть поубивайте друг друга, а тут не мешайте приличным людям отдыхать после работы. Особо компанейским Поддубный не был. Для того чтобы не сильно выделяться среди остальных, иногда выпивал вместе с другими грузчиками, но головы при этом никогда не терял. А на предложения позабавиться с распутными девицами неизменно отвечал, что у него в селе есть невеста и глупостями ему заниматься некогда, да и ни к чему. Вот только курить начал, возможно, для того чтобы казаться постарше.

Изредка ходил в городской парк. Но там ощущал себя не в своей тарелке. Неуютно, когда ты в крестьянской одежде, а вокруг расфуфыренные горожане прогуливаются, косятся на тебя.

Время для Ивана словно бы остановилось. Изо дня в день происходило одно и то же. Четырнадцать часов он смотрел себе под ноги, чтобы не споткнуться и не загреметь вместе с тяжеленными мешками, затем – неуютный барак и сон. Выходные он любил проводить возле моря. Теперь ему казалось, что он и вырос на морском берегу. Такими же родными, как и полтавские пейзажи, ему стали водный простор, волны, крики чаек.

Однажды воскресным вечером Поддубный, выбравшись за город, сидел на морском берегу, завороженно глядя на горизонт, за которым скрывались другие – не такие уж и далекие – страны и земли. По кромке прибоя шла женщина, уже издалека можно было понять, что это цыганка. Цветастое, развевающееся на морском ветру платье с глубоким вырезом, непокрытая голова. Издалека она казалась молодой, полной сил. Так легко и грациозно шла, ступая босыми, загорелыми до черноты ногами по песку. Но когда она подошла поближе, то стало видно, что она старуха, а лицо ее испещрено глубокими морщинами, как рассохшаяся земля трещинами. Цыганка уверенно направилась к Ивану, посмотрела прямо на него, стараясь встретиться взглядом – так никогда не сделает украинская или русская женщина. Славянка будет избегать смотреть прямо, а постарается как-нибудь незаметно и ненавязчиво привлечь к себе внимание.

Иван и раньше сталкивался с цыганками-гадалками, умел их отваживать, а потому уже приготовил пару обычных для таких ситуаций фраз. Знал, что не стоит смотреть им в глаза. Заворожит вмиг, воли лишишься, сам отдашь все, что у тебя с собой есть. Цыганка криво улыбалась, подошла, остановилась в шаге от смотревшего на горизонт Ивана и произнесла на удивление молодым голосом, даже не поздоровавшись:

– Не обидь бабушку. Дай папироску.

Ни одна из приготовленных фраз по ситуации не подходила, а потому Поддубный искренне удивился:

– Откуда знаешь, что я курю, к тому же именно папироски?

– А я все на свете знаю, – ухмыльнулась старуха-цыганка, обнажив ровные, пожелтевшие от времени зубы.

Иван полез в карман, вытащил папироску, чиркнул спичкой, прикрыв огонек широкой ладонью от ветра. Курил он мало, а потому мог позволить себе не самокрутки, а дорогие фабричные папиросы. Цыганка сноровисто прикурила, выпустила дым через нос – его тут же подхватил, понес ветер.

– А в глаза мне чего не смотришь? Боишься? – спросила она с легким смешком. – Такой большой, сильный, а старухи боишься. Выходит, знаешь, что настоящая сила не в руках, а здесь, – она прикоснулась пальцами к глазам. – Во взгляде она.