Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Но возможно, ему просто было не дано писать об эросе так, как Бунину. В «Жизни Арсеньева» Бунин называл себя казаком-бродником, которому никак невозможно усидеть дома; его герои влюблены во всех женщин мира; с героями его происходило что угодно, только бы не быть им скованными узами брака. Шмелев же признавался Ольге Александровне: «…я выдержал огромную борьбу с чувственной стороной во мне, не светлой», остался вне «пределов любви»[555].

Шмелев, с его собственных слов, никогда не испытывал и чувства ревности. Он не знал этой страсти, этой тьмы, как он писал. Таким образом, его вдохновение было лишено и этого источника. Лишь однажды, будучи влюбленным гимназистом, он устроил сцену ревности некому полковнику, приставу части, принявшему горячее участие в судьбе семьи Охтерлони (только что умер отец Ольги Александровны) и хлопотавшему о пенсии от Севастопольского комитета. Молодой Шмелев увидел, как Оля Охтерлони и полковник на извозчике ехали в канцелярию губернатора, он заявился к полковнику и решительно потребовал оставить в покое его невесту.

Если Шмелев и писал о любви, то оказывался во власти высокой цели изобразить идеал. Такой была Анастасия из «Неупиваемой чаши», Даринька из «Путей небесных». Он описывал их так, чтобы читатель целомудренный ничего грязного, темного или просто соблазнительного в женском образе не нашел. Его прямо-таки тошнило от пошлости любовной. Как когда-то тошнило от натуралистической изобразительности, от Золя. Как символ собственного творческого состояния он воспринимал стихотворение Пушкина 1828 года «Кобылица молодая»:

Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи.
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной;
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.

Из его писем к Бредиус-Субботиной ясно, что он испытал описанное Пушкиным, что сам себя в творчестве укоротил и направил в мерный круг, и помогала ему в этом его жена, Ольга Александровна — и до, и после своей смерти.

Ильин называл Бунина мрачнейшим из эпикурейцев. Все-таки — из эпикурейцев. Шмелев слышал в бунинской прозе эту тональность. Сам же он полагал, что истинный писатель творится страданием. «Радостными в творчестве бывают лишь не-глубокие, не-трогающие, не-захватывающие. Эпикурейцы…»[556] — писал он О. А. Бредиус. И развивал свою мысль: даже Мопассан знал, что такое страдание, как и Бальзак, Флобер, Стендаль, Шатобриан, Доде, Гюго, Диккенс, Шиллер, много горького познания у Гете и, конечно, у Пушкина.

У «Темных аллей» был безусловный успех. Как писали критики, в том числе и Адамович, в них звучала благодарность к жизни, пусть несовершенной. Но были и смутившиеся. Для подготовки американского издания «Темных аллей» пришлось пойти на мелкие купюры; как вспоминал Андрей Седых: «В 47-м году я получил от Бунина манускрипт его „Темных аллей“. С разрешения автора М. А. Алданов и я удалили из рукописи несколько строк, которые могли вызвать обвинение в „эротизме“, — обвинения этого он впоследствии все равно не избежал»[557]. Георгий Гребенщиков в январе 1944 года написал Алданову: «…скользкая эротика, забава бывших и, слава Богу, изгнанных из быта барчуков, растлевавших своих горничных…»[558]. Строгий Ильин усмотрел в «Темных аллеях» похотливое естество человека, не различающего добра и зла. Бунин же сопоставил «Темные аллеи» с «Декамероном»: обе книги создавались в мрачную пору, в одном случае это была война, в другом — чума. Ему рассказы «Темных аллей» были необходимы как спасение от ужаса жизни. Да и прав ли Ильин, видевший в творчестве Бунина лишь инстинкт? лишь пол? В «Позднем часе» (1938) герой говорит о том, что в будущей жизни встанет перед избранницей на колени и поблагодарит ее за все, что получил от нее в жизни земной. Инстинкт Бунин умел опоэтизировать, что давалось редким писателям. Рядом, пожалуй, можно поставить лишь Куприна. Да и многие бунинские герои расплачивались за свою естественность смертью, болезнью, неудавшейся жизнью.

Но Шмелеву было достаточно услышать пересказ сюжета, ему хватало процитированного кем-то фрагмента, и он впадал в мрачнейший сарказм. Например, зачем это в «Весной, в Иудее» (1946) на Пасху — сыр? Зачем извращает свой дар? Зачем хватается «за рюмки и подолы» и зачем «заголяется»?[559] Не будет он читать «Темные аллеи» — многих от них уже «сблевало»…[560]