Иван Шуйский

И даже «земля» — не была исключением из этой системы личностного восприятия мира. Бессмысленно прилагать к «земле Русской» из средневековых памятников или «милой Франции» с другого конца Европы современные категории «национального» или «патриотического». На Руси с ее молодой государственностью, конечно, существовало острое осознание ценности силы и независимости государства как таковой — сродни древнегреческому или римскому. Однако для аристократа в любой точке средневекового мира важнее было другое. «Земля» — это родовой дом, это вместилище сородичей в самом широком смысле слова, людей своего «языка», которые доверили тебе эту «землю» в обмен на заступничество и водительство. А вследствие этого «земля» — это еще и владение, родовая собственность, которую следует защищать и которой следует править. Так было во всех слоях знати. Но прежде всего — у «сливок» ее, высших аристократов, суверенных владетелях на своих «землях» — удельных князей Руси, герцогов и графов на Западе.

Именно этот слой — лучшие (буквальное значение греческого рютос;) из лучших — испытали настоящую личную катастрофу с образованием централизованных государств. Русь, конечно, не была исключением. Более того, ситуация в Московском государстве, с его стремлением воспринять византийское самодержавие, оказалась серьезнее, чем где-либо еще. Бывшие князья-суверены оказались встроены в систему цельной, не оставившей им ни малейших суверенных прав монархии. Они отныне должны были служить ей, а править лишь тем, что она им даст за службу. Иными словами, что даст им государь — один из их же родни, по стечению обстоятельств поднявшийся надо всеми. Мало того, отнявший у этих всех то, что им принадлежало по праву… А их не учили служить. Это они учили других служить себе.

Даже последний удельный князек в своем уделе был «первым после Бога». Да, над ним был великий князь. Но князь удельный сам мог занять место великого при большой удаче в первой же замятие. Или по крайней мере обеспечить независимость своим потомкам. В дарованном московским государем поместье и даже в «собственной» вотчине быть столь полновластным хозяином уже не получалось — сами условия обладания ими были иные, чем у древних уделов. Государь, правда, по мановению руки мог создать новые «уделы», если того требовали его или государственные интересы. Вот и получалось, что вчерашние купцы Строгановы — большие хозяева на своих огромных, компактно расположенных на задворках государства землях, чем любые родовитые князья в центральных областях России, те же Шуйские. А если учесть еще, что земли, а то и вся жизнь могли пойти прахом от какого-то государева «эксперимента» вроде опричнины… Каково было это все терпеть для вчерашних хозяев Руси? Следует скорее удивляться тому, сколь мало было прямых вооруженных мятежей на Руси XVI в., и тому, что не было ни единой внутренней войны (в отличие от той же Франции и многих других стран)… Разве что учиненный самим Иваном Г розным разор северных областей. Но рано или поздно уверенность высшей аристократии в том, что каждый из ее среды имеет право на власть не меньшее, чем московский Рюрикович, должна была взорваться смутой. И взорвалась — уже после смерти героя этой книги, хотя амбиции князей были, конечно, не единственным, да и не главным ингредиентом горючей смеси.

Но единое государство уже сложилось. И всякий раз, когда знать получала возможность распорядиться его судьбой, будь то через прямое насилие или по слабости государевой власти, перед ней оказывалось два пути. Первый — повернуть время вспять, разодрать государство на новые удельные, а там, как знать… и новые великие княжения. Второй — установить совместное управление тем, что есть, единой землей. Русская знать всегда предпочитала второй путь, хотя он и оборачивался раз за разом беспощадной войной честолюбий. Наверное, сознание величия и силы новой огромной «земли» — обеспечивающей силу и величие тех, кто ею правит, увеличивающей их цену, — возвышалось над умами даже самых низких честолюбцев времен Смуты. Тем более над умами их несравненно более великих предшественников и предков в XVI в.

Ни один опыт боярского правления в Московской Руси как будто не кончился добром. Задумаемся — а мог ли кончиться? Могла ли выжить на Руси устойчивая аристократическая система власти? Не праздный вопрос. Ведь история знает примеры не только шестисотлетней аристократической Спарты или почти тысячелетней патрицианской Венеции. В русском Новгороде, в огромной и богатой державе Русского Севера, аристократический строй просуществовал, сквозь взлеты и падения, почти три с половиной века. Это дольше, чем время жизни единой Московской Руси до Смуты, гораздо дольше, чем малоудачный опыт земской монархии после нее… Дольше, чем история созданной трудами Петра империи.