Иван-Царевич и С. Волк

Там, где огонь соприкасался с ними, кожа заменителя медленно, но неотвратимо темнела и коробилась.

Но царевичу было всё равно.

В мозгу его неотвязно, как голодный комар в лесу, звенел и зудил тот же тревожный голосок, и под его гипнотическим действием он не мог больше думать или заботиться ни о чём ином, как о своём бесценном ахелоте.

Он совсем рядом… Как я мог так швырнуть его, глупый?.. Я же мог повредить его!.. Какой он красивый… Как благородно отливает желтым… А сколько сил и времени ушло на то, чтобы создать его таким!.. Повторить такое в наше время невозможно — секрет его изготовления утерян тысячи лет назад!.. Он так и просится в руки… Это — самое прекрасное, что я когда-либо видел в своей жизни… Он должен стать моим… Моим… Моим… Моим…

Тут царевич понял, что не может больше сопротивляться, и более того — не видит в этом смысла, ведь это такой пустяк — поднять ахелот с пола и найти нужный круг на стене, и он, как под гипнозом, медленно наклонился и протянул руку к артефакту… И услышал как наяву торжествующее шипение Вахуны. Рука его чуть дрогнула, но этого оказалось достаточно, чтобы вместо проклятого жезла он подхватил с пола развеселый, переливающийся то черным, то красным, уголёк, настоящий уголёк, выпавший из перевернутой им жаровни и закатившийся так далеко и, что было силы, стиснул его в кулаке.

«НЕТ!!! НЕТ!!! НЕТ!!!» — орал он, почти ослепнув от боли, и размахивал прогорающей, казалось, насквозь рукой, пока пятился, шатаясь, по направлению к выходу, будучи всё же не в состоянии отвести глаз от проклятой демонской штуковины, которая так и манила, так и притягивала, так и засасывала его в себя…

Но в измученном сознании засела и осталась, как ржавый шуруп, одна мысль.

Бежать.

Бежать.

Бежать.

Туда, где зиял чернотой дверной проём.

Туда, куда не заходили линии колдуньиных зловещих символов.

Туда, где не было магического огня, не торопясь, смакуя каждый кусочек, как гурман — изысканное блюдо, пожиравшего подарок трёх волшебников — его единственную надежду на продолжение поисков его родного мира.

Не в силах пробиться через рвущую, всепоглощающую боль, голос колдуньи теперь не шептал, а орал, выл и визжал, но слов было уже не разобрать, и лишь безумная, истерическая нота разрываемой струной билась, металась и агонизировала в горящем и, казалось, плавящемся от последней отчаянной атаки Вахуны мозгу Иванушки.

НЕТ!

НЕТ!!

НЕТ!!!..

У подножия восхитительно тёмной лестницы, там, где, похоже, кончалась граница колдовских покоев Змеи, он, наконец, ощутил долгожданную тишину в собственной голове, яростно отшвырнул уголёк прочь и, перескакивая через три ступеньки, помчался наверх.

Точнее, хотел помчаться.

Его ноги, жалобно ссылаясь на всё пережитое недавно, тоже заявили своё решительное и окончательное «нет», и пришлось ему, с трудом поднявшись с запылённых осадками веков лесенок и отряхнувшись от чего-то, что, он надеялся, было всего лишь чересчур липкой паутиной, потихоньку прокладывать себе путь наверх шаг за шагом, держась для верности одной рукой за стену, а остальными — за дергающиеся от непереносимой боли ожога ладонь и пальцы правой нижней руки.

Добравшись до Зала Совещаний, лукоморец первым делом приложил все усилия, чтобы закрыть потайной ход, и добился этого, потратив три часа времени и испинав всю стену по периметру на высоте до полутора метров.

Как оказалось, ход закрывался, когда человек наступал на маленькую, слегка выпуклую паркетную звездочку в центре замысловатого узора на полу в самой середине зала.

Пожав плечами и убедившись, что стена действительно встала на свое законное место и ничем теперь не отличается от своих товарок, он засунул в подмышку обожженную руку и решительно направился освобождать пленённых повстанцев.

Впрочем, его благородному порыву чуть не суждено было оборваться в самом начале, когда он налетел на одного из стражников у дверей Малого Зала Совещаний, и по расширившимся глазам того понял, что про невидимость он забыл.

«Криббль-Круббле-Краббле!» — пробормотав эту абракадабру, неизвестный исчез прямо на глазах у ошарашенных охранников.

Неизвестный исчез, а нехорошие чувства остались. Ими солдаты захотели поделиться с остальными, и уже через две минуты дворец буквально кишел агассцами в доспехах и без, но все без исключения с одинаково остро отточенными колюще-режущими предметами во всех четырех руках. Будь царевич более знаком с сельской жизнью, у него непременно возникло бы ощущение, что он бежит сквозь сенокосилку, но страшно далек он был он деревни, и поэтому бежал по коридорам и переходам он просто так, не утруждая себя сельскохозяйственными сравнениями, с единственным ощущением слишком быстро уходящего времени, и вскоре только утренние лучи солнца из высоких стрельчатых окон-арок коридоров преграждали ему путь.

Когда, наконец, он, задыхаясь и хрипя, домчался до казематов, там, к счастью, было ещё тихо.