Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— Претерпел наказание: нос был урезан. А восстал я против произвола господаря княжества Молдавии Штефаницы. По молодости лет и по свойственному молодости легкомыслию я присоединился к боярам, желавшим ограничить его непомерную жадность и столь же непомерную глупость. Оправившись после столь унизительного наказания, я бежал в соседнее княжество Валахию, а оттуда уже с дипломатическим поручением и урезанным носом — в Константинополь. Так начались мои странствия. А что, сильно бросается в глаза?

— Заметно. Однако же можно принять и за врожденный дефект. Могу сказать, что облик ваш, как это ни странно, почти не пострадал.

— Мне это уже говорили. Заросло. Мой духовный отец и покровитель патриарх Досифей призвал константинопольского еврея-целителя. Он дал мне глиняный сосудик с волшебной мазью и велел мазать ею по утрам оконечность носа. И вскоре грубый шрам исчез, и нос даже как бы обрел естественный вид.

— Да, варварское наказание.

— Я был последним. Сатрапы Штефаницы, как мне показалось, пожалели меня уродовать. А некоторым они просто снесли носы.

При воспоминании об этой экзекуции меня передернуло. Маркиз заметил это и переменил тему. Лакей внес поднос с дымящимся кофе. Этот напиток входил в моду в Европе. Он был заимствован у турок.

Маркиз нравился мне все больше. Токи взаимной симпатии пронизали нас. Во французе было прирожденное изящество: в овале лица, обрамленного аккуратными бакенбардами, в серых глазах, источавших ум и дружелюбие, в самом голосе, мягком и доброжелательном.

Я медлил расставаться с ним. Да и он уговаривал меня не спешить.

— Зачем? Вас гонит любопытство?

— Сказать по правде — да, — отвечал я. — Но и нетерпение.

— Что ж, я могу понять. Молодость нетерпелива и жаждет новизны. В Париже вас ждет очарование — Версаль прекрасен! И одновременно разочарование — неуспех вашей миссии.

— Я готов ко всему. Отказ меня не разочарует. Я буду жалеть лишь об одном: судьба не сведет нас более.

Лицо маркиза омрачилось.

— Вы не вернетесь в Стокгольм?

— Зачем? Я должен доложить своему патрону. Впрочем, и в этом нет нужды. Я отправлюсь к моему покровителю, иерусалимскому патриарху Досифею, а по дороге загляну в родные края. Хотя и в этом не очень-то уверен. Мне нужно прибиться к своему берегу.

— Каков он, этот берег?

— Я хочу заняться переводом облюбованных мною книг на греческий и молдавский, книг священных и светских. Патриарх благословил меня, ибо почитает весьма способным к этому.

— Завтра вы получите письмо к Кольберу и послание шведского королевского двора на имя короля Людовика, — отвечал он со вздохом.

Мы распрощались со всею сердечностью и взаимным сожалением.

Неожиданное и редкое дружество соединило нас для того лишь, чтобы столь быстро разъединить.

— Потерь в нашей жизни больше, чем обретений, — грустно заключил маркиз.

Я успел узнать это, не успев как следует определиться в этой жизни. Мой опыт был невелик, но разнообразен и многолик. Я устремился в путь, толком не зная, что меня ждет, с великою самонадеянностью молодости. Я верил в свою звезду. Я был смел и устремлен в будущее.

Маркиз доставил меня в порт в своем экипаже. Среди множества судов под разными флагами мы отыскали французский бриг, на котором гордо реял штандарт с тремя королевскими лилиями.

Маркиз представил меня капитану, сказав, что я везу дипломатическую почту без знания французского языка. Капитан не выразил ни удивления, ни сожаления. Он был доволен: получил свои ливры, щедро отваленные мною.

День выдался погожий. Серая дымка, застилавшая горизонт, мало-помалу рассеялась. Море милостиво колыхалось, и судно равномерно терлось кормою о причал, издавая при этом глухое поскрипывание. Эти монотонные звуки действовали завораживающе.

На набережной было людно и тесно от бочек, ящиков, тюков, меж которыми с трудом лавировали повозки и пешеходы. То и дело из плотного строя судов отделялось какое-нибудь одно с воздетыми к небу парусами. Его место почти тотчас же занимало крейсировавшее поодаль и дожидавшееся своей очереди. Таких очередников было немало и кто половчей и маневренней успевал первым, порою беззастенчиво оттирая соперника. Благо скорость была невелика и столкновение ничем серьезным не грозило.

Было что-то лебединое во всех этих маневрах белокрылых судов, словно стая собиралась взлететь и соединиться где-то там, в голубом небесном просторе, смыкавшемся на горизонт те с таким же беспокойным морем. В небе плыли свои птицы и свои караваны небесных кораблей, столь же степенные и неторопливые, как морские.

На бриге началась суета, как всегда бывает перед отплытием. Слышались гортанные слова команды. Матросы тянули шкоты, готовясь ставить паруса.

Я стоял на шкафуте [6], прислонившись к борту, и провожал глазами маркиза, воздевшего руки в знак прощания. Было грустно и томительно: неожиданно обретенная дружба распалась без надежды когда-нибудь возобновиться.

Но вот береговой ветер наполнил паруса, и бриг словно бы вырвался из строя. Прощай, Стокгольм, прощай, Швеция, прощай, Арно де Помонн!..