Иванов-48

21

Иванов отложил машинописный лист.

Вспомнил железнодорожную станцию Тайга.

Он там ждал как-то поезда, а поезд опаздывал, — велись на линии под Мазаловом ремонтные работы. Чтобы не терять понапрасну время, поднялся на виадук. Внизу сердито рявкнул маневровый паровоз, выпустил клубы белого пара.

По утренней тихой улице между заснеженными тополями Иванов неторопливо прошел к почте, под жестяным козырьком которой висел портрет вождя. Празднично смотрелось золото погон, фуражка с околышем; генералиссимус, щурясь, оглядывал заснеженную тайгинскую улицу, оценивал, на что местные люди годятся. Оценил и приезжего Иванова, проводил строгим взглядом. Перед стеклянной мутноватой витриной почтовой стойки Иванов долго выбирал марки. В конце концов выбрал рублевую коричневую — со Спасской башней, рубиновой звездой и зубцами кремлевской стены; тридцатикопеечную с Лениным, провозглашающим советскую власть (за плечом Владимира Ильича уверенно стоял Сталин); две сорокакопеечные — с восстановленным Днепрогэсом; и, наконец, тридцатикопеечную — сто лет со дня опубликования Манифеста Коммунистической партии. Наклеил марки и бросил конверт в почтовый ящик.

На железнодорожном вокзале за это время ничего не изменилось.

По привычке пробежал взглядом по знакомому каменному фасаду, по барельефам: с одной стороны — Сталин — Ленин, с другой — Маркс — Энгельс. Тихо было на свете, и снег пошел. На пустом перроне нищий в потрепанном матросском бушлате устроился у ног аккуратной гипсовой девушки, цыгане ревниво толкались у входа в ресторан, будто кто-то их туда пустит. Красивое утро. Мало ли что цыгане… В то утро Иванов свое первое письмо отправил…

Встряхнул головой, сделал глоток чая.

Гражданин Сергеевич все так же молча стоял у окна.

Что он там видел в снегу за окном старой темной гостиницы?

Ну, понятно, вождя в начале сквера — в привычной бронзовой шинели, холод вождю не страшен. Когда-то стояла тут часовня — угода попам. Не богу, а именно попам; богу все это — как с горы. Не глядя на гражданина Сергеевича (капитана МГБ Кузнецова), Иванов взял первую попавшую под руку книжку. Небольшой формат, скромная черная обложка с четко выдавленными на ней буквами — «Легенды и были». Это на Западе — мифы и сказания, а у нас всегда были, ну, еще легенды.

«Полог на земле творили, на него сыпали руду, обжигали. Называлось — пожог.

Были поповские руды самые вредные, — так писал Кондрат Перфильевич Мизурин. — Их издалека привозили. Искры, как зерна летят. От зелья люди слепли. Под ветром от печей в половине села куриц не было. Зельем их морило, и скотина — коровы, овцы, тоже не могли переносить этого зелья. Народу много помирало. Бывало — на кладбище и везут, и везут. А то — с ума сходили, схватит его, сердешного, корчит. Ну и взрывы бывали. Серебро пенилось в печах, оно воды не любит. Плавильщик всегда на шайке сидел, чтобы не заснуть. При взрыве соком расплавленным прожигало ему чембары. (Иванов удивился, какие чембары? — никогда такого слова не слышал). Если у кого чембары прожжены, тот, значит, плавильщик…»

Плавильщики… Горные мастера… Серебро пенится…

Прошлое все это. Всего лишь прошлое. Было да прошло.

Вспомнил глаза Мизурина — тоже как из прошлого выглядывающие, мрачные, не все принимающие. В детстве Кондрат Перфильевич, как многие у нас, беспризорничал. Потом начал кормиться, работал рассыльным, вагоны разгружал. Пользуясь грамотностью (самостоятельно изучил чтение и письмо), забрасывал местную газету всякими заметками, собирал местный фольклор — сказы, легенды, были. Зачем такому переименовывать село Жулябино? Оно ему как есть мило… Вон чембары какие-то… Серебро кипит… Плавильщики, жандармы, горнорабочие… Одного бунтаря из книжки Мизурина — по фамилии Криволуцкой — ловили всей общиной. А Криволуцкой и не отстреливался. Ему зачем? Он из легенды, он просто пули в руку ловил. Только когда загнали в казенное ружье медную пуговку, умный Криволуцкой одумался, слез с сосны. Посадили в острог, а он оттуда сбежал. В легендах и былях по-другому и не бывает.

Иванов читал, подмечал незнакомые словечки. Какой-то бастрык… Повершие… Чембары, еще не лучше… (Оказалось, просто холщевые штаны…) Какие-то недовольные собственным умом селяне… Ну, чебанок… Щерь… Путаешься как в подлеске… Поповские руды… Медная пуговка… При чем тут село Жулябино и мечта о Новом Человеке?

У Мизурина глаза злые.

Чего-то в его жизни не случилось.

Он фразу строит, как еще народники и областники строили.

Вот пример. «Сорока большое побежденье делал. Много народа побеждал. Писал на столбах: „Я, Сорока, бегаю в семерых“».

Какое тут Жулябино?

22

К трем часам в дверь постучали.

Гражданин Сергеевич вышел, принял поднос.

Борщ, котлета с подливой, компот. Все обычное, простое, тетя Аза готовит вкуснее.