Иванова свобода (сборник)

– Значит, так, Петров, – объявил Геннадий Палыч, – мы с Кирюшиным уже обсудили: после праздников – выйдешь к нему в отдел. Займешься кредитом для НЕТМЕКО; нам их нужно обратно переманить. Ответственность, понятно, другая, но и деньги будут другие. Справишься?

– Непременно, – сказал Иван. – Большое спасибо. – Он повернулся к Кирюшину: – Тебе, Толя, спасибо.

– Рано благодарить, – ответил тот. – Вот подпишем кредитное соглашение, тогда мы тебя благодарить будем.

Теперь, поздним утром, проснувшись в большой комнате, где спал на раскладном диване всю свою жизнь до отъезда в Москву, Иван вспоминал этот разговор, переживая случившееся заново. Он уже пробыл в родном городе шесть дней, встретил Новый год и собирался уезжать послезавтра. Комнат в их доме было две, и Иванова называлась большая, потому что в ней стоял телевизор.

Город не изменился; когда ехал обратно, Иван ожидал, что после Москвы все будет казаться меньше, но все осталось таким же. На улицах было пусто и светло от снега. Люди возили на санках, что не могли унести в руках. Они никуда не спешили, останавливаясь на улицах и подолгу расспрашивая Ивана о столице. Иван отвечал, как им хотелось, и никому не говорил о своем будущем повышении – чтоб не завидовали. Ему все улыбались, и старые друзья теперь звали его “банкир”. Местные отчего-то решили, что у него много денег, и каждый раз, когда собирались вместе, ожидали от Ивана покупки хорошего алкоголя.

Чаще всего собирались у Мерзликиных: Володя был лучший друг Ивана с еще дошкольного детства. Он уехал учиться в областной город и после института вернулся, не сумев устроиться в новом месте. Иван сочувствовал ему, слушая рассказы, каково инженеру быть слесарем на ремонтной базе. Его жена Лида, окончив педучилище, работала на полставки – до часа дня – секретаршей директора школы: в городе было мало рабочих мест, и многие, как мать Ивана, сидели по домам, ожидая лета, когда огород начнет их кормить и надежда на будущее, замерзшая зимой, постепенно оттает и – обласканная теплым ветром с реки – превратится в желаемое настоящее.

Мать Ивана не постарела, только съежилась, покрывшись пупырышками от возраста, как огурцы, которые мариновала по осени. Иван никогда не мог понять, отчего соленые огурцы остаются гладкие, а маринованные покрываются бугорчатой коркой. “Уксус, – думал Иван. – От укуса это. Надо у Аскербая спросить”. В нем жила твердая уверенность, что у того имеются ответы на все тайны жизни.

Ивану было не о чем говорить с матерью, кроме как о насущном – что-то в доме подправить да что докупить, чтобы пережить зиму, и они подолгу сидели молча в большой комнате: Иван на своем диване, мать у окна. Из рамы торчала старая пакля, которой мать затыкала окно на зиму, чтобы не дуло. Иван отвык молчать с людьми, но мать не задавала вопросов о его московском житье: то ли не знала, что спросить, то ли спрашивать было нечего.

Один раз Иван завел разговор: как ей известно, что она действительно существует в этом доме.

– А как же, – удивилась мать, – дом-то наш, по закону. У меня все документы на него выправлены.

Ивану стало скучно, и он решил не пояснять, что говорит о другом.

Обычно, проспав допоздна, он вставал и долго завтракал блинами с яйцом или вареньем – по настроению. Во время завтрака Иван смотрел телевизор без звука – ему были неинтересны пустые слова. Мать сидела у окна и глядела то на Ивана, то на немой телевизор. Потом Иван одевался и шел гулять по городу: нужно было убить время до двух часов дня.

К двум он приходил к старому трехэтажному дому на одну из окраин города, спускавшуюся к реке далеко за пристанью. Он миновал дом, словно шел дальше – к пустому зимой городскому стадиону, и, осмотревшись вокруг, открывал маленькую дверь черного входа напротив мусорных бачков. Иван поднимался на второй этаж по темной деревянной, дурно пахнущей лестнице и толкал дверь слева – с рваным дерматином, плохо державшим набитую под него для утепления вату.

Дверь, незапертая, сразу открывалась, впуская его внутрь.

Иван входил, снимал куртку и обувь, и Лида вела его в комнату. Ее зеленый халат был уже тесен от хорошо видной беременности. Он быстро раздевался, ежась от холода, и складывал одежду на стул. Лида ждала, сидя на продавленном старом диване, и каждый раз, пока она его ласкала, Иван пробовал сосчитать цветы на потемневшей от времени обивке, но они сливались в один большой неизвестный ботаникам цветок – то ли роза, то ли мак. Было тесно на узком диване, но они почему-то никогда его не раскладывали.