Ивановская горка. Роман о московском холме

Но с приходом новой эры далеко не уничтожилась вконец главная прелесть ветхой, и наиболее разительным примером в истории для подобного страстного вожделения ко всесокрушителыюй власти продолжала посмертно служить распавшаяся уже въяве, ненадолго подмявшая под себя чуть ли не все обжитые земли Римская империя, причём в определении этом основным служит второе слово, то есть в прямом переводе «власть»; а первое, хоть и стоящее в головах, лишь прилагается к ней. Но прилагательное сие весьма существенно, символического в нем едва ли менее, нежели в короне римских цесарей; потому-то и откочевали вскоре тени седми старых холмов во «второй Рим» — Константинополь, где их семейству поторопились сыскать новую прописку. А близ перелома пятнадцатого столетия; после падения и другого, немедля начались розыски ещё следующего.

Открывший его у себя в отечестве псковский старец Филофей настойчиво внушал о подлинности своей находки великому князю Василию Третьему и, усилено стремясь достигнуть в этом успеха, не обинуясь, назвал наш извод Рима не только что третьим, по уже и последним. «Ромейское царство, — клялся он, — неразрушимо, яко Господь в римскую власть написася». Василий, однако, соблазнительному предложению не поддался, скорее всего памятуя, что Христа в имперскую перепись поневоле занесли родившая его Мария и Иосиф Обручник; а сам он, будучи однажды спрошен об отношении к той власти, красноречиво указал на вычеканенный в монете профиль кесаря, ясно разделив, что земному владыке принадлежит и что нет. Достучаться же под конец жизни поспел Филофей к тому, кто первым сумел по достоинству оцепить выгоды от его посулов к Иоанну Васильевичу Грозному, что предпочитал вести свой род прямо от цезарей языческого Рима.

А уже век спустя, при Алексее Михайловиче, когда Никои вкупе со своими понятиями о соотношении мирского с духовным сведён был с патриаршего престола долой, — мысль о римском властном преемстве пустилась в свой самый свободный и безоглядный полёт.

4

Тут уже, как из неисчерпаемой колдовской калиты, посыпались в народ подложные сказания об основании престольного града Руси на поганский вовсе образец: даже самое имя Москвы услужно согласились вести от «праотца нашего Мосоха, Афетова сына, внука Ноева», позабыв — а может, нарочно оставивши додумывать на будущее, когда уже поздно менять будет, — что потомству сего праотца, «ненавидящему мир» и олицетворяющему все вообще грубые и варварские народы, под водительством «Гога из земли Магог, князя Рос, Мосоха и Фовеля» как раз по собственно библейским пророчествам суждено в будущем сделаться основою сатанинского воинства, ополчившегося против «стана святых и города возлюбленных», и в конце концов пасть позорно и поголовно так, чтобы «осталось беззаконие их на костях их, потому что они, как сильные, были ужасом в земле живых».

А всего более, сами не сознавая, чего сотворяют, принялись развивать басни про то, будто наравне с Римом и Константинополем наш столичный город стоит на крови. Тогда-то в строку и легла история Ромула, повторившего славный Каинов подвиг — о новом двойнике этого убийства-заклания чуть позже я ещё войду в подробность. Но главное, что по-своему очень точно отразили те отречённые сказки попытку слить воедино мистическое преклонение древних перед всемогуществом земного царства — и принесенную Распятым в мiр идолопоклонников весть о безсмертной победе любви над исконным злом. Заменивши тогда в никак не сваривавшемся составе любовь на гордость, и произвели на свет мысленного упыря — мечту об эдакой доморощенной Империи конечной истины, одного представления о которой достаточно, чтобы содрогнулось до дна сердце человеческое.

Два Рима пали от самопревозношения — отца, как считалось издревле, всего прочего сонмища грехов и пороков; но того показалось ещё не в достатке и, объявивши Москву третьим их перевоплощением, ускорили заготовить ту же погибельную судьбу и «росескому», как дословно выражался Филофей, царству.

Счесть себя не обинуясь единственно под небом правыми — дело, что и говорить, совершенно естественное, по только естество его, так сказать, вполне ещё ветхозаветного свойства. Искать правду, жертвуя для того в первый черёд и исключительно своею собственной головой — труд, достойный уже времён просвещённых. Промысел, впрочем, не всегда столько жесток, чтобы дать шее гордеца окончательно закостенеть; он иногда тоже способен смиловаться и подогнуть отеческою рукой упрямую выю ради её же пользы.

5

Однажды Достоевский — который в детстве, помните, у нас и об этом тоже была в своё время речь, любил рассматривать первопрестольную как раз отсюда, с балкона дома своего дяди; переделанного из палат семнадцатого столетия и ставшего затем ядром Исторической библиотеки, — занёс в записную книжку следующий разговор:

«— Ты немногим задайся, братец, и лучше немного, да хорошо сделай.

— Нельзя русскому человеку задаваться немногим. Это немецкая работа. Русский человек лучше сделает много, да нехорошо».