Ивановская горка. Роман о московском холме

— Теперь слова и дела твои кончены, — бросил ему, пятясь быстро, Лёвшин и споро выюркнул вон, плотно заключив за собою дверь каморы. Далее он пошёл уже медленней, а позади всё не замирали безсильные вопли бывшего доносителя, к которым после всего им содеянного и наговорённого никто более не желал прислушиваться. Кроме тех, от лица кого Фёдор Фомич делал Каину предложение, — а тот поспешил опрометчиво откреститься.

Взворотясь к себе в палату, Лёвшин не стал долго горевать о Ванькином отказе, ибо в отличие от пророчицы всё же побаивался громоздить Каина на Спасителево место. Но из бумаг следствия и Ванькиных прибауток он действительно сочинил завлекательнейшую «Историю», которой суждено было сделаться в различных изводах самой читаемой русской книгою восемнадцатого столетия. Завершил он её сперва дословной выписью из окончательного приговора, смягчённого императрицей — своё слово не казнить до смерти облекавшей делами:

«Наконец в совершенном исследовании, вычесана спина его кнутом, поставлены на лбу и на обеих щеках обыкновенные сим людям литеры и, вырвавши ноздри, сослан он в каторжную работу в Рогервик, что ныне зовется Балтийский порт».

А затем, представив, как бы сам Каин сказал об этом своим скоморошечьим слогом, дописал:

«то есть на холодные воды,

от Москвы за семь вёрст с походом».

И, тыкнувши точку, фамилью свою казать под ней уклонился, а попросту умыл руки —

Глава одиннадцатая

УМОВЕНИЕ НОГ

1

Бес проклятый дело нам затеял,

Мысль картёжну в сердца наши всеял;

Ту распространяйте,

Руки простирайте,

С радостным плеском кричите: рест!

Двери в трактирах Бахус отворяет,

Полны чаши пуншем наливает,

Тем даётся радость,

Льётся в уста сладость,

Дайте нам карты — здесь олухи есть!

Стенька Разин и Сенной Гаврюшка,

Ванька Каин и лжехрист Андрюшка, —

Хоть дела их славны

И сколько ни срамны, —

Прах против наших картёжных дел...

2

— Это начало песни завзятых картёжников, которую, по преданию, исполняли впервые в осьмнадцатом веке на нравоучительном масленичном шествии «Торжество Минервы». Шло оно из Немецкой слободы сюда на Покровку и состоялось ровно двадцать лет спустя после масленичной же игры, затеянной Ванькою Каином в 1743 году. Создателями действа были Херасков, Сумароков и «первый российский актёр» Фёдор Волков, которому машкерад сей стоил самой жизни: простудившись во время его руководительства, он слёг и вскоре умер от «гнилой горячки», приведшей за собою об руку ещё и «антонов огонь».

Со Стенькой же Разиным Каин надолго связался в устной народной словесности, превратившей его в верного есаула волжского атамана; как недаром и вся песень сия, попавшая затем в печатный сборник Чулкова-Новикова, сопровождена там пометкою, что исполнять её следует не на собственную мелодию — каковая вообще отсутствует, — а на голос франкмасонской песни «Образ Диев, стены Вавилонски...». Тут взаправду имеются весьма красноречивые связи, о которых стоит поговорить особо, но теперь уж в другой раз: пусть нынешнему дню довлеет злоба его. Одно лишь здесь неверно — что Каиновы деяния поставлены ростом ниже шулерских. А ведь и он мастерски играл краплёной колодой, подтасовывая и передёргивая, только с самою судьбой, да и куда более рисковую партию, на кону которой стояла не одна человеческая душа; и как знать, быть может, вся его шильническая затея несёт вполне прообразовательное значение даже до сего дня...

Так заключил исторический поводырь свою живую летопись и перевернул кверху ногами заповедную карточку, запись на коей всё-таки подошла, по всей видимости, к полному завершению.

Ваня-Володя, подобравшись тесней, взглянул пытливо под неё — оборотная сторона, которая до сей поры служила как будто лицевой, была совершенно чиста. Тогда он, не утерпев и пропуская мимо ушей ответы ведуна на вялые вопросы его утомленных спутниц, подкрался бочком и, исхитрясь, зыркнул уже из-за спины через плечо: бывший реверс, а нынче перёд также праздновал полную девственную пустоту.

3

Его наконец взорвало. Вылезши в первый ряд и оставя всякую стеснительность, он с лету перебил кропотливо выбиравшую слова для некой законнической поправки тётку и брякнул напрямик:

— Скажите на милость — я вот слушал это как человек сторонний, но ведь вы же и сами чужих приглашали, верно? — так вот, а зачем весь этот труд вообще затевается? Чего ради день-деньской — и, наверное, не впервой же,— эдакие дела расписывать?!

— Чтобы их знать, — преспокойно отразил его отчаянное нападенье умственный Иван Сусанин, видимо давно готовый к подобного разбора придиркам.

— А чтобы жить — у вас не находится сведений? — в сердцах выложил главную свою боль Ваня-Володя.

— Чтобы так-таки жить? — отрешенно переспросил вселенский знаток, давая себе отсрочку, дабы перелистнуть в голове на потребную букву алфавит внутренней энциклопедии. — «Чтобы жить: у вас, молодой человек, имеется голова, которая вопреки распространенному предрассудку есть нечто весьма отличное от чудовищно разросшегося верхнего позвонка».

4