Ивановская горка. Роман о московском холме

— Да так само и родия, цельный корень их ядовитый, — видя его лёгкую убеждаемость, заводила она всё дальше в чащу своих сказаний. — Лет уже семь тому стала я как-то больно чихать-сопливиться; и ведь от роду ни разу не баливала, ан детям-то хворый вовсе не пестун, и куды ж тогда: прямо ложись да с голоду помирай! Ну, принялась на досуге-то пальтецо латать — да прямо из-за подкладки выудила иглу с человечьим на ней волосом обмотанным, и так это все ловко в поле пришпапдорено, нарочно не сыщешь! Но уж нас не проведёшь на мякине, дело известное — надо её сразу на огонь и жечь, доколе изверг сам не заявится: сердце у него так защемит, что не захочет — приползет и сознается.

Открыла я конфорку газовую, взяла сахарные щипцы в тряпицу и давай наяривать. Три часа битых держала, покуда рука совсем не отнялась — и ничего...

А уже в воскресенье, дней спустя с тройку, явилась — не запылилась матушка его природная; вот уж хитрюга, в Калинине спряталась! И говорит эдак на кухне громко, чтобы слыхать было: сижу-де себе в середу дома, и вдруг как скрутит меня, как завьёт, словно жжёт кто-то. Сама не своя сорвалась с места, бросилась на вокзал да из Калинина как со сковородки калёной пустилась на парах к Москве. Насилу часа через три отпустило, очухалась еле-еле; сошла не помню на которой остановке и только под вечер к себе добралась...

С той поры насморки эти от меня и сгинули без следа туда, откудова их накликали.

15

Тут уже, каков ни царил ералаш в нутре у Вани-Володи, он всё-таки стал что-то неладное подозревать о степени достоверности произносимого, и Лощёнова, улыбнувшись лукаво, сочла уместным растолковать удовлетворительнее.

— С издетства ещё завелась во мне не купленная, не обменённая какая-то сила — немножко вперёд и вбок дальше других видеть; но вот вызвать её нарочно или хотя оседлать никак уже не в моих правах. Жила бы на деревне — наверняка была б коли не знахарка и не ведунья, то уж точно кликуша какая-нибудь завалящая. Ан родилась-то ведь в городе, и весь срок мой на него только отпущен.

Мне-то ведь, Ванечка, столько же лет, сколь и веку, — с девятьсот первого я тринадцатого января, старый Новый год, но годкам моим всё не конец: ещё на крестинах зарок положил батюшка отец Иоанн Скворцов от Николы-Подкопая, прямо напротив тут, что сейчас завод, — мол, жизни младенчику Дуне написано ровно столетие. Так вот и есть я старушка-вековушка, век прожить да добрым людям всю правду, что видела, доложить! И ещё третий у нас дружка-ровесник — этот самый дом...

«Только нам-то на кой ляд было сюда переться! — подумал про себя с тоскою Ваня-Володя, озлившись молча на жену, затащившую наперекор всем другим, что разъезжаются прочь на окраины из общих квартир на отдельные, пусть расклетушки, зато уж свои, ни с кем не делённые.— А тут на тебе, вали в этот сарай дважды сосмежный!»

— И-и, Ванюшка, совсем про то не надо жалеть,— опять прочла всю его простоту по глазам Евдокия Васильевна. — Когда люди домой возвращаются — это радость, да ещё какая. Ведь дом...

16

— Дом, — завела она плавно речь на тот степенный, повествовательный лад, как распевают былину или бают сказку, — это же не одни только стены да чердак с подполом; дом как бы весь мiр в сокращении, и вместе с тем он будто один большой великан-человек. Есть у него и что-то вроде собственной души: все иадышанное, перепетое, отболевшее задерживается здесь невидимо малою своей частью, переходя по наследству к новым уже жильцам...

«Чего это она меня прямо как ребятёнка очередного воспитывает?» — почудился про себя Ваня-Володя, но на сей раз приложил все старания, чтобы хоть эта мысль наружу не вылезла, продолжая по видимости пристально внимать певучим россказням.