«Ивановский миф» и литература

Эту цепочку печальных откровений из поздней поэзии Дудина можно продолжать и продолжать. Сродни им и последние стихи В. Жукова:

Был я молод, стал хворым и старым,
А Коммуна все в той же дали,
Командиры мои, комиссары,
И куда ж вы меня завели?..

Они уходили из жизни с резким сознанием несовершенства своей жизни, в которой не было верной дороги к Богу. Уходили, чувствуя себя грешниками. И это было их последней победой.

***

Поэзия «фронтовиков» демонстрирует в общем-то старую-престарую истину: истинное творчество шире и глубже идеологии, из которой это творчество исходит. Мы уже убедились, что никакие идеи не могли стереть в стихах молодых романтиков предвоенной эпохи их земного естества, особого родового начала, часто противоречащего их политическим декларациям.

Еще в большей степени это касается тех, кто, пройдя через войну, через послевоенные кризисы сумел сохранить себя как поэта. Тема «малой родины», дома, материнского, отцовского начала жизни, любовь, природа — вот что составляет глубинную основу творчества «фронтовиков». Вот где, если снова обращаться к литературному наследию Дудина и Жукова, «ивановский мир» предстает в наибольшей человеческой сокровенности.

Начнем с Жукова. Как уже говорилось выше, немало в его поэзии такого, что соотносится с официально-идеологическим мифом об Иванове. Но лучшие, собственно «ивановские» страницы жуковского творчества выходят далеко за рамки этого мифа.

Иваново для Жукова прежде всего город простых, то есть естественных, невыдуманных людей, которые в годы войны и станут главным оплотом России. «Рос я в многодетной семье, — вспоминал Владимир Семенович. — У отца нас было десятеро, двое умерли в раннем детстве, а восемь поднялись на ноги <…> Сюсюкаться и цацкаться с нами было некогда. Донашивали друг с друга обноски. Жили дружно и честно». Не раз в стихах своих Жуков вспомнит о главной родительской науке: живи честно, уважай ближних своих, делай хорошо свое дело, не думая о награждении. Уже в зрелом возрасте, вспоминая отца, поэт скажет:

Ты добр, отец!.. Спасибо, что впрягал
во все дела — и не скорбел нимало, —
чтоб хоть немного жизнь я понимал,
хоть что-нибудь умел-таки к финалу.

Отец был похож на город, с которым связана вся жизнь поэта:

Есть город, простой, как рабочий,
бесхитростный, весь на виду.
Я в городе том, между прочим,
родился в двадцатом году.

Этот «бесхитростный» город, если судить по ранней поэме Жукова «Солдатская слава», сыграл решающую роль в том, что списанный в запас по причине тяжелого ранения в финской войне молодой поэт в годы Великой Отечественной вновь оказался в воинском строю. Одно из ключевых мест поэмы — встреча лирического героя с пожилой ивановской ткачихой, чьи слова: «Сынок… А люди-то воюют…» — проникают в душу «белобилетника»:

И столько боли материнской,
и столько горечи в словах,
что ты не скажешь ей, что с финской
живешь на воинских правах.

Что ты мощей святых не толще,

когда снять гипсовый жилет…
Такой ответ простого проще,
не нужен ей такой ответ…

Для ивановской поэзии оказалось благом, что Жуков несколько задержался с отправкой на фронт. В силу инвалидности он снова попал в действующую армию в октябре 1942 года. До этого он работал электриком на фабрике Новая Ивановская мануфактура и мог воочию наблюдать, чем и как жило фабричное Иваново в первые годы войны.

А потом все это стало стихами. Замечательны, в частности, «ивановские» главы поэмы «На уровне сердца», начинающиеся с панорамного показа военного Иванова:

Вновь прожекторами вспорот
небосвод над головой…

В затемненье полном город,

спрятавшийся за Москвой.

Между звезд прожектор шарит…

И, конечно, вскорости
раза три
   зенитка вдарит
для очистки совести.

Перламутровые блюдца

в небе треснут слабенько…
Жмет мороз…
   Теснее жмутся
друг ко дружке бабоньки…

И далее идет правдивое «фабричная», сродни «окопной» правде повествование о жизни этих «бабонек», многих и многих ивановских «женок» с усталыми глазами, натруженными руками, внесшими свой вклад в общую победу.

Жуков при этом метко выбирает стихотворные формы народной поэзии, особенно частушку, которая способна передать всю горечь женского страдания и вместе с тем непоколебимую веру русской солдатки: