«Ивановский миф» и литература

Одна из самых сильных глав в повести Рязанцева — сцена в избе некоего Прокофьича. «В этой избе, — по словам автора, — копошится та самая гнилая жизнь, которая служит резким укором бестолковой общественной благотворительности, безрассудной частной милостыни и достаточным примером совершенного невнимания общества к своим собственным язвам»[30]. Хозяин избы и его жена живут за счет попрошайничества младших детей. Старшие дочери — проститутки.

Прокофьич промышляет «левым» вином. Его основная клиентура — нищие, собирающиеся после сбора подаяния в его избе. Начинается повальное пьянство. Пьют мужчины, пьют женщины. «Старуха, мать хозяина, храпит пьяная на полатях на всю избу, на что никто не обращает внимания»[31]. В какой-то момент в избе появляется главный нищий Тихого омута. «Дверь отворилась — и в нее вошло что-то такое, чему имени никак не подберешь. Это что-то такое походит всего более на самое безобразное гороховое пугало, опутанное самыми отвратительными лохмотьями. На всем пугале с головы до ног мотаются грязные тряпки, сквозь которые видны то бок, то ляжка, то икры, то плечи и другие части тела… Одна нога этого пугала обута в растрепанный лапоть, а другая — в старую без подошвы калошу. В левой руке пугало держит палку, на которой сверху повязаны несколько тряпок, пук мочала и лапоть»[32]. Таково явление Семена-безоброчного — самой загадочной личности в селе Тихий омут. Одни считали его помешанным, замечает автор, другие блаженным или юродивым, третьи — отъявленным плутом и негодяем. Для Рязанцева последнее мнение вернее всего. Да и сам Семен-безоброчный не очень-то скрывает свою суть. Характерен следующий диалог между ним и Прокофьичем:

«— Ты все чудишь, Сеня-безоброчный.

— Што не чудить-то? С дураками можно чудить. А дураков-то на свете еще непочатых четыре угла: без нужды можно жить меж ними. Дай-ка еще стаканчик, Прокофьич, а то с одного-то хромать будешь»[33].

Фигура Семена-безоброчного по-своему символична. Показывая преступное дно Тихого омута, Рязанцев десакрализирует раскольническое Иваново, показывая, как плодотворная для первонакопителей вера превращается в новых исторических условиях в нечто безобразное. Спустя какое-то время это меткую мысль писателя-демократа разделит Я. П. Гарелин, один из самых горячих ивановских патриотов. В своей книге «Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад» он не без горечи заметит: «Самый строй религиозной жизни был таков, что крепко держал ивановца в однажды поставленных рамках и не позволял ему выходить из них»[34]. И далее совсем по Рязанцеву: старообрядчество породило в Иванове несметное полчище нищих. «Получившие милостыню призывали на дающих всевозможные блага земные, а умершим желали царства небесного и отправлялись большей частью в кабак, где милость сейчас же и пропивалась»[35].

В «Тихом омуте» на судьбе Ивана Гавриловича Прыщова (образ носит явно автобиографический характер) показано появление в ивановском пространстве «лишних людей», люмпен-интеллигентов, не вписывающихся ни в среду фабрикантов, из которой они вышли, ни в массовую среду рабочих, которая для них темна и невежественна. Финал здесь известный — кабак, пьяная рефлексия, сознание своего ничтожества и ненужности.

То, что начал В. А. Рязанцев, продолжил и углубил Ф. Д. Нефедов, в творчестве которого «ивановский феномен» предстал не как некий страшный штрих русской действительности, а как набирающая силу тенденция, все более определяющая судьбы русской истории в целом.

Когда начиналась литературная деятельность Нефедова, фабричная Русь была во многом текстом потаенным, своеобразным «ГУЛАГом» XIX века. Его надо было сначала художественно очертить, представить в виде системной фактографии, в общем типовом срезе массовой жизни, в разнообразии человеческих характеров. Все это и сделал Ф. Д. Нефедов, идя вслед за своим другом В. А. Рязанцевым, но значительно превосходя его в глубине и масштабе художественно-документальных открытий.

Прежде всего обратим внимание на то, какими топосными символами наделено Иваново в творчестве Нефедова. С одной стороны, это русский Манчестер, который представляет вид цветущего города. Когда подъезжаешь к Иванову, «перед вами открывается прекрасный город с каменными зданиями, множеством высоких труб и богатыми храмами, золотые главы которых так и ослепляют глаза»[36]. Но где это видение, когда сталкиваешься с русским Манчестером лицом к лицу? «Куда девался красивый город, которым… вы восхищались? Нет больше его, он исчез! Вместо красивого города вы уже видите сплошную массу почерневших от ветхости деревянных построек, раскинутых на шестиверстном пространстве, да изредка и кое-где из-за них выставляются каменные дома купцов и длинные корпуса фабрик: везде солома и тес, покрывающие хижины и жилища манчестерцев. Только одни церкви с их златоглавыми верхами и красные трубы остаются во всей своей неизменной красе и как-то уже особенно резко выделяются из массы окружающего убожества и поражающей нищеты»[37].