Иверский свет

в сантиметре пройдешь от меня.

Я пойму, что погодка летная,

по едва приоткрытому рту,

что курсируют самолеты

на Одессу и Воркуту.

КУЗНЕЧИК

М. Чаклайсу

Сыграй, кузнечик, сыграни,

мой акустический кузнечик,

и в этих музыках вкуснейших

луга и август сохрани.

Сыграй лесную синеву,

органы лиелупских сосен

и счастье женщины несносной,

которым только и живу.

Как сладостно, обнявшись, спать!

А за окошком долго-долго

в колках древесных и восторгах

заводит музыку скрипач...

Сыграй, зеленый меломан.

Роман наш оркестрован грустью,

не музыкальная игрушка,

но тоже страшно поломать.

И нам, когда мы будем врозь,

дрожа углами ног кудесных,

приснится крохотный кузнечик,

как с самолета Крымский мост.

Сыграй, кузнечик, сыграни...

Ведь жизнь твоя еще короче,

чем жизни музыкантов прочих.

Хоть и невечные они.

ЛАТЫШСКИЙ ЭСКИЗ

Уходят парни от невест

Невесть зачем из отчих мест

три парня подались на Запад.

Их кто-то выдает. Их цапают.

41-й год. Привет!

«Суд идет!» Десять лет.

«Возлюбленный, когда ж вернешься

Четыре тыщи дней, как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,

соседским детям десять ле*,

прошла война, тебя все нет,

четыре тыщи солнц скатилось,

как ты там мучаешься, милый,

живой ли ты и невредимый?

Предела нету для любимой,

ополоумевши любя,

я, Рута, выдала тебя —

из тюрьм приходят иногда,

из заграницы — никогда... »

...Он бьет ее, с утра напившись.

Свистит его костыль над пирсом.

О, вопли женщины седой:

«Любимый мой! Любимый мой!»

Что ты ищешь, поэт, в кочевье?

Как по свету ни колеси,

но итоги всегда плачевны,

даже если они хороши.

Все в ажуре — дела и личное.

И удача с тобой всегда.

Тебе в кухне готовит яичницу

золотая кинозвезда.

Но как выйдешь за коновязи,

все высвистывает опять,

что еще до тебя не назвали

и тебе уже не назвать.

ЛОДКА НА БЕРЕГУ

Над лодкой перевернутою, ночью,

над днищем алюминиевым туга,

гимнастка, изгибая позвоночник,

изображает ручку утюга!

В сиянье моря северно-янтарном

хохочет, в днище впаяна, дыша,

кусачка, полукровочка, кентаврка,

ах, полулодка и полудитя...

Полуморская-полугородская,

в ней полуполоумнейший расчет,

полутоскует — как полуласкает,

полуутопит — как полуспасет.

Сейчас она стремглав перевернется.

Полузвереныш, уплывет — вернется,

по пальцы утопая в бережок...

Ужо тебе, оживший утюжок!

СНЕГ В ОКТЯБРЕ

Падает по железу

с небом напополам

снежное сожаление

по лесу и по нам.

В красные можжевелины —

снежное сожаление,

ветви отяжелел к

светлого сожаления!

Это сейчас растает

в наших речах с тобой,

только потом настанет

твердой, как наст, тоской.

И, оседая, шевелится,

будто снега из детств,

свежее сожаление

милых твоих одежд.

Спи, мое день-рождение,

яблоко закусав.

Как мы теперь раздельно

будем в красных лесах?!

Ах, как звенит вслед лету

брошенный твой снежок,

будто велосипедный

круглый литой звонок!

Наш берег песчаный и плоский,

заканчивающийся сырой

печальной и темной полоской,

как будто платочек с каймой.

Направо холодное море,

налево песочечный быт.

Меж ними, намокши от горя,

темнея, дорожка бежит.

Мы больше сюда не приедем.

Давай по дорожке пройдем.

За нами — к добру по приметам —

следы отольют серебром.

Распрямились года, как вода.

От жемчужного сна озорного

не осталось в душе и следа.

Но осталась заноза.

Нож возьму, не ропща, не мудря.

Соперировать — экая малость!

Чисто вырезал — до нутра.

Аж наружу зияет дыра.

Но заноза осталась

ГОВОРИТ МАМА

Когда ты была во мне точкой

(отец твой тогда настаивал),

мы думали о тебе, дочка, —

оставить или не оставить?

Рассыпчатые твои косы,

ясную твою память

и сегодняшние твои вопросы:

«оставить или не оставить?»

ШОССЕ

«80» — в нимбе знака,

как некий новый святой.

Раздавленная собака

валяется на осевой.

Не я же ее зарезал,

зачем же она за мной

как по дрезинной рельсе

несется по осевой?

Рана черна от гнуса.

Скорость в пределах ста.

Главное — не оглянуться.

Совесть моя чиста.

4 13 —

Я не ведаю в женщине той

черной речи и чуингама,

та возлюбленная со мной

разговаривала жемчугами.

Простирала не руку, а длань.

Той, возлюбленной, мелкое чуждо.

А ее уязвленная брань —

доказательство чувства.

ЧЕРНОЕ ЕРНИЧЕСТВО

Когда спекулянты рыночные

прицениваются к Чюрленису,

поэты уходят в рыцари

черного ерничества.

Их самоубийственный вывод:

стать ядом во имя истины.

Пусть мир в отвращении вырвет,

а следовательно — очистится.

Но самое черное ерничество,

заботясь о человеке,

химической червоточиной

покрыло души и реки.

Но самые черные ерники

в белых воротничках,

не веря ни. в бога, ни в черта,

кричат о святых вещах.

Верю в черную истину,

верю в белую истину,

верю в истину синюю —

не верю в истину циника...

Мой бедный, бедный ерник!

Какие ж твои молитвы?

У лица дождевые дворники

машут опасной бритвой.

Тоска твою душу ест,

вот ты и хохмишь у фрески,

где тащит страдалец крест:

«Христос на воскреснике».

Но мужество не в коверничестве,

а в том, чтоб сказать без робости:

да сгинет общее ерничество

во имя Светлого Образа!

Поэты — рыцари чина

Светлого Образа

Да сгинет первопричина

черного ерничества!

СКУПЩИК КРАДЕНОГО

I.

Прицепись ко мне в упор,

бюрократина.

Ты опаснее, чем вор,

скупщик краденого!

Лоб крапленый полон мыслями,

белый как Наполеон,

челка с круглыми залысинами

липнет трефовым тузом...

Символы предметов реют

в твоей комнате паучьей,

как вещевая лотерея: