Иверский свет

И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,

в шумном счастье заверчена,

до утра? поутру ли? —

за секунду от пули.

IV.

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?

И душу удалят, как вредные миндалины?

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет, как форель погибла у плотин?

Аминь?

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают...

|К А. Вознесенский . 11(1

Роботы,

роботы,

роботы

речь мою прерывают.

Толпами автоматы

топают к автоматам,

сунут жетон оплаты,

вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,

в оффисы — как вагонетки,

есть только брутто, нетто —

быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:

к нему забежала горничная...

Утром вздохнула горестно, —

мол, так и не поговорили!

Ангел, об чем претензии?

Провинциалочка некая?

Сказки хотелось, песни?

Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотится

пойманной партизанкою?

Сердце, нам безработица.

В мире — роботизация.

Ужас! Мама,

роди меня обратно!..

братно — к истокам неслись реки,

братно — от финиша к старту задним

ходом неслись мотоциклисты.

Баобабы на глазах, худея, превращались в пру-

тики саженцев — обратно!

Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетев

прожженную дырочку на рубашке, юркну-

ла в ствол маузера 4-03986, а тот, свернув-

шись улиткой, нырнул в ящик стола...

...Твой отец историк. Он говорит, что человече-

ство имеет обратный возраст. Оно идет от

старости к молодости.

Хотя бы средневековье. Старость. Морщинистые

стены инквизиции.

Потом Ренессанс — бабье лето человечества.

Это как женщина, красивая, все познав-

шая, пирует среди зрелых плодов и тел.

Не будем перечислять надежд, измен, приклю-

чений XVIII века, задумчивой беремен-

ности XIX...

А начало XX века — бешеный ритм револю-

ции!.. Восемнадцатилетие командармов.

«Мы — первая любовь земли... »

«Я думаю о будущем, — продолжает историк, —

когда все мечты осуществляются. Техника

в добрых руках добра. Бояться техники?

Что же, назад в пещеру?.. »

Он седой и румяный. Ему улыбаются дети и

собаки.

V.

А не махнуть ли на море?

6 час отлива возле чайной

я лежал в ночи печальной,

говорил друзьям об Озе и величье бытия,

но внезапно черный ворон

примешался к разговорам,

вспыхнув синими очами,

он сказал:

«А на фига?!»

Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,

человеком вам родиться б,

счастье высшее — трудиться,

полпланеты раскроя... »

Он сказал: «А на фига?!»

«Будешь ты — великий ментор,

бог машин, экспериментов,

будешь бронзой монументов

знаменит во все края... »

Он сказал: «А на фига?!»

«Уничтожив олигархов,

ты настроишь агрегатов,

демократией заменишь

короля и холуя... »

Он сказал: «А на фига?!»

Я сказал: «А хочешь — будешь

спать в заброшенной избушке,

утром пальчики девичьи

будут класть на губы вишни,

глушь такая, что не слышна

ни хвала и ни хупа...»

Он ответил: «Все — мура,

раб стандарта, царь природы,

ты свободен без свободы,

ты летишь в автомашине,

но машина — без руля...

Оза, Роза ли, стервоза —

как скучны метаморфозы,

в ящик рано или поздно...

Жизнь была — а на фига?!»

Как сказать ему, подонку,

что живем не чтоб подохнуть, —

чтоб губами тронуть чудо

поцелуя и ручья!

Чудо жить — необъяснимо.

Кто не жил — что спорить с ними?!

Можно бы — да на фига?

VII.

А тебе семнадцать. Ты запыхалась после гимнастики.

И неважно, как тебя зовут. Ты и не слышала о цикло-

троне.

Кто-то сдуру воткнул на приморской набережной два

ртутных фонаря. Мы идем навстречу. Ты от одного, я

от другого. Два света бьют нам в спину.

И прежде, чем встречаются наши руки, сливаются

наши тени — живые, теплые, окруженные мертвой бе-

лизной.

Мне кажется, что ты все время идешь навстречу!

Затылок людей всегда смотрит в прошлое. За нами,

как очередь на троллейбус, стоит время. У меня за

плечами прошлое, как рюкзак, за тобой — будущее.

Оно за тобой шумит, как парашют.

Когда мы вместе — я чувствую, как из тебя в меня

переходит будущее, а в тебя — прошлое, будто мы пе-

сочные часы.

Как ты страдаешь от пережитков будущего! Ты рез-

ка, искрения. Ты поразительно невежественна.

Прошлое для тебя еще может измениться и насту-

пать. «Наполеон, — говорю я, — был выдающийся госу-

дарственный деятель». Ты отвечаешь: «Посмотрим!»

Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.

«Завтра мы пошли в лес», — говоришь ты.

У, какой лес зашумел назавтра! До сих пор у тебя из

левой туфельки не вытряхнулась сухая хвойная иголка.

Твои туфли остроносые — такие уже не носят. «Еще

не носят», — смеешься ты.

Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы ты ни-

когда не разглядела майданеков и инквизиции.

Твои зубы розовы от помады.

Иногда ты пытаешься подладиться ко мне. Я замечаю,

что-то мучит тебя. Ты что-то ерзаешь. «Ну, что ты?»

Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь, как на

иностранном языке: «Я получила большое эстетическое

удовольствие!

А раньше я тебя боялась... А о чем ты думаешь?..»

Может, ее называют Оза?

VIII.

Выйду ли к парку, в море ль плыву —

туфелек пара стоит на полу.

Левая к правой набок припала,

их не поправят — времени мало.

В мире не топлено, в мире ни зги,

вы еще теплые, только с ноги,

в вас от ступни потемнела изнанка,

вытерлось золото фирменных знаков...

Красные голуби просо клюют.

Кровь кружит голову — спать не дают!