Иветта

— Ну да, я куртизанка. Так что ж? Не будь я куртизанкой, ты бы теперь была кухаркой, как я раньше, ты выколачивала бы в день тридцать су, мыла бы посуду, и хозяйка гоняла бы тебя в мясную, понимаешь? И выставила бы тебя без долгих разговоров, если бы ты лодырничала, а теперь ты лодырничаешь по целым дням, потому что я куртизанка. Вот тебе! А то как же быть бедной девушке, прислуге?.. Сбережений у нее всего-навсего пятьдесят франков! Мыкаться до конца дней она не хочет… Значит, надо пробиваться самой, а другого пути для нас, для подневольных, нет, понимаешь ты, другого нет! Службой да биржевыми спекуляциями нам капитала не нажить. У нас один капитал — наше тело, да, тело!

Она била себя в грудь, точно кающаяся грешница, и, побагровев, разъярившись, подступала к постели:

— Что ж такого! Коли нечем, надо жить красотой, либо бедствовать всю жизнь… всю жизнь… одно из двух!

Потом вернулась к первоначальной мысли:

— Подумаешь, какие скромницы твои порядочные женщины. Они-то вот настоящие потаскухи, слышишь? Ведь их нужда не толкает. Денег у них вволю, могут жить и развлекаться, а с мужчинами они путаются потому, что они развратницы, потому что они настоящие потаскухи!

Она стояла у самого изголовья обезумевшей от ужаса Иветты, и девушке хотелось позвать на помощь, убежать, но она только плакала навзрыд, как ребенок, которого бьют.

Маркиза смолкла, поглядела на дочь, и когда увидела ее отчаяние, то и сама содрогнулась от боли, раскаяния, умиления, жалости и зарыдала тоже, упав на кровать, простирая руки и приговаривая:

— Бедняжка, бедняжка ты моя, как ты мне сделала больно!

И они долго проплакали вместе.

Но маркиза не умела страдать длительно, она потихоньку поднялась и шепнула чуть слышно:

— Перестань, малютка, такова жизнь, ничего не поделаешь. И ничего уж теперь не изменишь. Приходится мириться с ней.

Иветта плакала по-прежнему. Она не могла еще собраться с мыслями и успокоиться, — слишком жесток и неожидан был удар.

— Послушай меня, встань и пойдем завтракать, чтобы никто не заметил, уговаривала ее мать.

Девушка не могла говорить, она только отрицательно качала головой; наконец, она произнесла медленно, сквозь слезы:

— Нет, мама, я тебе все сказала и решения своего не переменю. Я не выйду из комнаты, пока они не уедут. Я не хочу никогда, никогда больше видеть никого из этих людей. Если они явятся еще, я… я… ты больше не увидишь меня.

Маркиза вытерла глаза и, утомленная избытком переживаний, прошептала:

— Ну прошу тебя: одумайся, будь умницей. Но, помолчав минуту, прибавила:

— Да, пожалуй, тебе лучше спокойно полежать все утро. Я зайду к тебе днем.

Она поцеловала Иветту в лоб и поспешила к себе одеваться, вполне успокоившись.

Как только мать ушла, Иветта встала, заперла дверь, чтобы остаться одной, совсем одной, и принялась размышлять.

Часов в одиннадцать постучалась горничная и спросила через дверь:

— Маркиза приказала узнать: не нужно ли вам чего-нибудь, мадмуазель, и что вам угодно к завтраку? Иветта ответила:

— Мне не хочется есть. Я прошу только не беспокоить меня.

Она не поднялась с постели, словно тяжелобольная. Часа в три в дверь снова постучались. Она спросила;

— Кто там?

В ответ послышался голос матери:

— Это я, душенька, я пришла проведать тебя. Иветта колебалась. Как быть? Она отперла и легла снова.

Маркиза подошла к постели и вполголоса, как у выздоравливающей, спросила:

— Ну что, лучше тебе? Не скушаешь ли яйцо?

— Нет, спасибо, я ничего не хочу.

Мать села подле кровати. Долгое время обе молчали. Наконец, видя, что дочь лежит неподвижно, вытянув руки поверх одеяла, маркиза спросила:

— Ты не собираешься встать?

— Я скоро встану, — ответила Иветта. Затем произнесла раздельно и торжественно:

— Я много думала, мама, и вот., вот мое решение. Прошлого не изменишь, не надо о нем говорить. Но будущее должно быть другим… иначе… иначе я знаю, что мне делать. А теперь довольно об этом.

Маркиза, считавшая, что объяснение закончено, начала раздражаться. Это уж слишком. Такой великовозрастной дуре давно бы пора все понять. Однако она ничего не ответила и только повторила:

— Ты встанешь?

— Да, сейчас.

Тогда мать принялась прислуживать ей, подала чулки, корсет, юбки; затем поцеловала ее.

— Хочешь пройтись перед обедом?

— Хорошо, мама.

И они пошли погулять по берегу, разговаривая только на самые обыденные темы.

4

На другой день Иветта с утра отправилась одна посидеть там, где Сервиньи читал ей о муравьях.

«Не уйду, пока не приму окончательного решения», — твердила она про себя.

Перед ней, у ног ее, струилась вода, бурливая вода проточного рукава реки, полного пучин и водоворотов, которые мчались мимо в беззвучном беге, образуя глубокие воронки.

Она уже со всех сторон обсудила положение и все возможные выходы из него.

Как ей быть, если мать не выполнит до конца поставленных условий, не порвет со своей жизнью, обществом и всем прочим и не укроется вместе с нею в каких-нибудь далеких краях? Тогда она, Иветта, должна уехать… бежать одна. Но куда? Чем она будет жить?