Иветта Гильбер

Влас Михайлович Дорошевич Иветта Гильбер [1] (К нынешним гастролям)

* * *

Вот уже восемь лет, как г-жа Иветта Гильбер[2] состоит несменяемою «любимицей» парижской публики.

Так долго в Париже не держалось ни одно министерство!

И вы понимаете, с каким интересом я шел в Café Ambassadeurs посмотреть на эту удивительную женщину, сумевшую сделать постоянными парижан!

Посмотрите на эту артистку, про которую я каждый день читал в газетах:

Сегодня она пела с огромным успехом в кафешантане. Завтра выступала на вечере у президента. Сегодня появлялась на одних подмостках с пользующеюся скандальною репутацией Отеро, завтра участвовала рядом с Саррой Бернар.

Посмотреть «шансонетную певицу», которой Париж гордится не меньше, чем г-жой Режан, г. Мунэ-Сюлли, Рошфором[3] или Эйфелевою башней.

Сгорая от любопытства, я забрался спозаранку.

Места в Café Ambassadeurs были свободны, но заняты.

Публика разобрала их днем и съезжалась к концу вечера, «к песенкам Иветты».

На сцене, как в калейдоскопе, сменялся ряд женщин, почти одетых и почти не одетых.

Они экспонировали свои икры, обтянутые черными шелковыми чулками, набеленные плечи, похожие на мрамор чуть-чуть розового цвета, стреляли своими подведенными глазами.

Эти голые плечи, руки, ноги, обтянутые черными чулками, отражались в зеркалах, которыми окружена сцена, повторялись десятками отражений, и все это вместе было похоже на какую-то вакханалию.

Для моралиста это было бы противно, для новичка – соблазнительно, для человека, привыкшего к Парижу, – скучно.

Под песенки этих почти одетых и почти не одетых женщин партер наполнялся, и когда над оркестром появился аншлаг «Ivette Guilbert», раздался залп аплодисментов.

Парижане приветствовали появление «любимицы».

Аплодировали все: мужчины и дамы, кокотки и порядочные, старики и молодежь, «снобы» и буржуа.

Вы понимаете, что я ушел «весь в бинокль», готовясь увидать женщину, которая держит «весь Париж».

Что это?

Недоразумение? Ошибка? Вышла другая?

Эта?

Ее наружность…

Скажу словами Гейне: «Если бы прекрасная Елена была похожа на нее, Троянской войны не вспыхнуло бы[4]. Это наверное».

Длинная, «плоская», некрасивая фигура. Открытый корсаж, который ничего не скрывает, потому что ему нечего скрывать. Худые, длинные руки, выкрашенные бесцветные волосы, бесцветные глаза. Длинное бледно-зеленое платье и черные перчатки выше локтей.

Усталое, словно скучающее лицо.

Такие бледные, вялые, бесцветные фигуры любят импрессионисты, и она кажется сошедшей с импрессионистской картины.

Она некрасива, но когда она поет, вы понимаете французское выражение:

«Лучше, чем красивая».

Все лицо ее оживает, и вы готовы дать клятву, что в жизни не видали ничего красивее этой женщины со смеющимися глазами и тонкою, чуть-чуть насмешливой улыбкой.

О чем пела Гильбер?

Она пела без конца, потому что публика, собравшаяся из-за нее и для нее, без конца требовала повторений и кричала названия наиболее любимых «песенок Иветты».

Занавес несколько раз опускали, и его снова приходилось поднимать, потому что публика требовала еще и еще.

О чем пела Гильбер?

Она пела так просто, так незатейливо, такие простые и незатейливые песни, а ее пение, как пение андерсеновского «соловья», уносило далеко-далеко от этого шикарного зала.

Ваши мысли бродили по чердакам, подвалам и бельэтажам, о которых пела Гильбер.

Вы улыбались или делались грустными, – как хотела эта поющая волшебница.

Она пела про большой дом, где в бельэтаже живет шикарная кокотка и дурачит своих богатых и глупых поклонников и где в подвале, грязном, сыром, холодном, мать судорожно прижимает к себе умирающего ребенка: он умирает, потому что у нее нет денег на лекарство.

И когда она пела об этой матери и об этом ребенке, и об этом лекарстве, за которым не на что послать, – ее пение было похоже на стон, на вопли исстрадавшегося сердца. И вы слышали голос этой матери.

На глазах у женщин блистали слезы, и грешный зал убирался святыми бриллиантами.

Вы чувствовали, что у вас у самого слезы подступают к горлу и сейчас же… не могли удержаться от смеха, потому что Иветта пела уже про чердак того же дома, про маленькую мансарду, где живет бедняга поэт, к которому прибежала хохотунья прачка, чтобы при лунном свете весело скоротать голодный вечер.

И все это произошло в течение двух минут! Неужели только двух минут?

Вас заставили презрительно смеяться над глупыми и богатыми людьми, которых дурачат, чуть не задушили слезами и заставили расхохотаться от всей души.

И все в течение двух минут!

Это было бы волшебством, если бы не было искусством.

Когда-то давно слагал свои песенки Беранже, и до нас донеслось эхо этих песен: оно звенит в «песенках Иветты».

О чем пела Гильбер?