Ивушка неплакучая

— Ох, пресвятая богородица! — затягивала Аграфена Ивановна. — И за что нам такое наказание! Всю-то ноченьку напролет, до третьих аж кочетов, пропадала где-то, сукина дочь!

— Известно где, — подхватывалась Штопалиха, — у братца твоего, Степана, в погребице укрывались. Ты бы, кума, постыдила его, чего это Степан не турнет их оттедова! Заодно, знать, с ними. Оно и понятно, Фенька его комбайн на своем тракторе всю войну протаскала, другая бы убегла от него, ведь он, окаянный его возьми, точно ястреб, заклюет любого, а она терпела. Правда, он хоть и ярился на нее, матерился на чем свет стоит, а любил, похоже. Увидал меня ночесь — я за калиткой у него притаилась, пришипилась, — увидал меня, милые, да как гаркнет: «Ты что, — орет, — старая ведьма, тут торчишь, чего ты тут забыла, такая-разэтакая!» — да как схватил вилы!.. Меня, девоньки, точно ураганом подхватило, в один момент дома очутилась! Откель только прыть взялась в старых моих ногах, днем-то с трудом двигаю ими, ревматизм замучил вконец, цельными ночами гудут-гудут…

— Неужели у Степана? — ахала Аграфена Ивановна. — И что с ней, бабы, сотворилось? Пять, почесть, годов держалась. Кто толечко к ней не подмасливался, гнала всех в три шеи. А тут — на тебе! Стыду-то никакого!

Ну а что же с Фенею? Наласкавшись вволюшку, хмельная и оттого неоглядно отважная, к утру она, однако, трезвела, хмель сходил с нее, и тогда, встревоженная и задумчивая, говорила необычайно сухо и рассудительно:

— Уезжай, Авдей, завтра же уезжай. Дорого нам обойдется краденая эта любовь!

— У кого же это мы ее воруем?

— Ни у кого. Но все равно уезжай. Не дадут нам покоя!

— Иль ты старух испугалась? Да черт с ними, пускай судачат, чешут свои языки, когда-нибудь да надоест им это и умолкнут, — говорил он, а на душе у самого было тоже неспокойно, муторно. — Если невмоготу тебе, давай уедем в Ленинград, распишемся там.

— А паспорт? Где я его возьму? Ты разве забыл, что мы, колхозники, беспаспортные?

— Выдадут тебе паспорт, когда выйдешь за меня.

— А куда Филиппа дену? На тятину шею повешу?

— И Филиппа заберем в город!

— Нет, Авдей, Филипп тебе не родной сын и никогда им не будет. Ты уж поезжай один.

— Не могу я без тебя, Феня, не могу. Разве ты не видишь?

— Вижу, да что поделаешь! Плетью обуха не перешибешь.

— Подумаешь, обух — старухи! Умолкнут, говорю, затихнут. Завтра же пойдем в сельсовет и распишемся. Санька Шпич выдаст свидетельство.

— Нет, Авдей, давай погодим малость. Может, мать твоя и вправду опомнится, затихнет.

Так ничего толком и не решив, они расставались до следующей ночи в надежде на то, что людская молва рано или поздно утихнет, а матери их в конце концов вынуждены будут примириться с положением вещей.

Но в стане ворчуний ничто не предвещало скорого затишья. Авдотья, Аграфена и Матрена вовсе не собирались складывать оружия. Напротив, они преследовали Авдея и Феню теперь уж открыто, шагу шагнуть не давали, неожиданно для влюбленных появлялись в самых, как думалось Авдею и Фене, укромных местах — на глухих лесных полянах, в какой-нибудь заброшенной, заколоченной избушке на окраине Завидова или даже соседней деревни, у тракторной будки на далеком полевом стане, в домике лесника Архипа Архиповича Колымаги, расположенном в пяти верстах от Завидова, на берегу Лебяжьего озера с его недоброй славой… Но и там объявлялись либо Аграфена Ивановна, либо Авдотья Степановна, либо Штопалиха, самая дотошная из них, либо все вместе. Обнаружив скрывавшихся, бабы подымали такой крик, что слышно их было за целые километры. Довели бедных влюбленных до того, что те готовы были убежать хоть на край света.

5

И они убегали. Но покамест еще не на край света, а в районный поселок и там несколько дней скрывались в тихой и доброй хижине тетеньки Анны, благо что сама Тетенька не осуждала ни Авдея, ни тем более Феню, которую давно знала и к которой особенно привязалась душой за время войны, — на Тетенькину доброту Феня отвечала своей добротой: где открыто, а где и тайно от матери привозила одинокой женщине то ведерко картошки, то немножко ржаной мучицы, то свежего, только что откинутого творога, то кусок стирального мыла, присланного с фронта Леонтием Сидоровичем, того самого мыла, которое было в ту пору на вес золота. За все за это, а более того за Фенину чуткость и теплоту тетенька Анна, как известно, брала к себе маленького Филиппа иногда на неделю, иной раз на месяц, — в сорок втором мальчишка находился на Тетенькиных руках и харчах всю зиму.

Словом, тетенька Анна не осуждала Авдея и Феню и не могла понять их матерей, употреблявших все силы на то, чтобы положить конец их связи.