Ивушка неплакучая

Знобину и всем, кто находился в его кабинете (первый секретарь райкома редко остается у себя в одиночестве, это уж известно), показалось, что дело, с которым припожаловал Точка, не такое уж важное, чтобы им занялся райком, что есть дела посерьезнее, что не завершена еще уборка хлебов, а значит, и не исполнена «первая заповедь», план по хлебосдаче выполнен лишь наполовину, а вот-вот пойдут дожди, комбайны остановятся, дороги раскиснут, зерно окажется под угрозой гибели даже на токах; скот, те жиденькие остатки мелкого и крупного рогатого поголовья, не подготовлен к зимовке: заготовленных кормов хватит лишь до нового года, разваливающиеся постройки на скотных дворах залатаны, починены на живую нитку, да и то далеко не во всех хозяйствах; на трудодни колхозникам выдано лишь по сто граммов отходов в качестве аванса, и теперь люди ждут окончательного расчета, а его — в райкоме-то это отлично знали — и не будет вовсе, такого расчета, ибо надо рассчитаться сперва с государством, после чего колхозные сусеки будут совершенно пусты. Точка объявился в кабинете как раз после того, как Знобин повесил трубку телефона, до которого мог касаться лишь он один, трубка эта еще была горяча и влажна, поскольку державший ее человек принужден был в течение получаса выслушать в свой адрес слова, какие не прибавляют доброго настроения; если бы у Точки был досуг, если бы он не был слишком занят делом, с которым сюда пришел, он, верно, заметил бы на переносье секретаря, меж близко сдвинутых седеющих бровей, изморось, не успевшую подсохнуть, испариться: нелегко дались ему те полчаса, хотя к такого рода выволочкам со стороны областного начальства, казалось бы, он должен был давно привыкнуть. Но то, что он услышал, услышал впервые, и это обидело его. Ему было сказано, что, видно, устарел, пора, мол, на покой, на пенсию, что партии сейчас нужны работники помоложе, более решительные и динамичные, такие, которые меньше бы рассуждали, а больше делали, — очевидный намек на то, что Знобин указывал на невозможность района не только перевыполнить, что требовала область, государственный план по всем показателям, но и выполнить его. «Да, да, согласен. Вижу, что не гожусь. Устарел. Вызывайте на бюро обкома и решайте», — отвечал Федор Федорович, а трубка в его руке быстро нагревалась, увлажнялась, будто плавилась, а в груди накапливалось знакомое, сухое, удушливое, что вот-вот разрядится долгим кашлем, истязующим все его, по сути, давно уж изношенное тело. Приступ кашля на этот раз был особенно жестоким и длительным, и работникам райкома и района пришлось ждать, когда их первый секретарь справится с недугом и возвратится к вопросу, ради которого он вызвал их всех, — к вопросу об учителях, которых не хватало во всех без исключения школах, и теперь нужно было что-то придумать, чтобы как-то выйти из положения.

В приемной Точку задержала было секретарша, но он сделал вид, что не заметил ее протестующего красноречивого жеста, и проскользнул в кабинет: Знобину пришлось вопрос об учителях ненамного отложить и выслушать Точку. Вот тогда-то Федор Федорович и попрекнул его, а заодно с ним заочно и Леонтия Сидоровича Угрюмова за то, что те занимаются «черт знает чем», а не тем, чем следовало бы заниматься в первую очередь. Тем не менее упрямый Виктор Лазаревич изложил всю историю со свойственной ему обстоятельностью и свой личный взгляд на нее, заметив под конец, что дело, с которым он пришел, тоже важное, ибо война кончена, и теперь, хотим мы того или нет (это Точкины слова), но придется — и чем дальше, тем больше — заниматься отдельными людьми, устройством их судеб, по большей части расстроенных и порушенных. В заключение сказал:

— Я кончил, Федор Федорович. Все. Точка.

— Скорее запятая, чем точка, — улыбнулся Знобин. — Что ж, товарищи, попробуем разобраться в этой закавыке. — Нажал кнопку. Вошедшей секретарше велел: — Марья Петровна, пригласите прокурора. Да побыстрее. — И, когда тот вошел в кабинет, попросил, обращаясь к Точке: — Повтори, Присыпкин, слово в слово все, что ты нам только что рассказал.

Точка начал все сызнова, не торопясь, уснащая рассказ свой деталями, которых не было в прежнем его повествовании, ибо видел, что без прокурора дело не решалось, а на этого одними эмоциями воздействовать трудно, подавай ему факты, и притом самые что ни на есть убедительные. Прокурор слушал, а глядел больше на Знобина, стараясь угадать, какое решение принял секретарь райкома, чтобы самому действовать в соответствии с этим решением. В конце концов понял, что арестованного придется отпустить и что он отпустит, но только постарается все же показать, что сделает это не без внутреннего затруднения: буква закона несколько смущала его совесть. Ни прокурор, ни райкомовцы, ни Точка, только что окончивший свою защитительную речь, — никто из них не подумал об истинном виновнике этого, в общем-то, очень малого происшествия в Завидове, не назвал его по имени, потому что он был, виновник этот доподлинный, неконкретен, а потому и неподсуден…