Ивушка неплакучая

Как же мне, девице, веселою-то быть?
Как же мне веселой быть и радошной?..
Что ж это у бабушки да выдумано,
У родимой матушки повыгадано?..
Знать, они, родимые, неправдою живут:
Меньшую сестру прежде замуж отдают!

Степанида, потеплев лицом, успокаивала:

Ивушка, ивушка, на воле расти,
Красавица девица, не плачь, не тужи!..
Не срубят ивушку под самый корешок,
Не разлюбит девицу миленький дружок!

Пропев это, примолкла, забеспокоилась:

— А не пойти ли нам, Мария, с тобою в клуб да не пригнать ли наших комсомолят домой? Долгонько что-то их нет.

— Куда они денутся. Придут, — сказала Феня, недовольная тем, что песня кончилась и надо собираться домой.

— Ишь ты как! — заметила Мария. — Бывало, не ждала, когда твой Филипп сам возвернется, бежала на гульбище и гнала его под свою крышу поскорее. Пойдем, Стеша, заодно вот и Фенюху проводим. Небось заждался ее там Белый-то, на стенку кидается…

— Ну и язычок у тебя, Маша! Ай завидки берут? — включившись в озорной тон подруги, спросила Феня.

— А то нет! Гляди, милая моя подруженька, как бы не отбила у тебя его. У меня это быстро…

— От тебя всего можно ожидать, — сказала Феня и, опасмурнев, быстро направилась к двери.

— Ну вот и пошутить уж нельзя! Нужон мне твой Авдей! Пущай Надёнка Скворцова с тобой воюет, а я, коль охота будет, отыщу для себя какого-нибудь завалящего в другом месте, — спокойно объявила Мария, взяв Угрюмову под руку и возвращая на прежнее место. — На мой век их хватит…

— Немного что-то их валяется на дороге, — вздохнула Степанида.

— Ничего, я найду, — уверила Мария.

— И когда ты только уймешь себя, Маша! — сказала Феня. — Сын уж вон какой, постыдилась бы…

— Что-то ты не очень совестилась своего Филиппа, когда ухватилась за Авдея! — мгновенно и зло отпарировала Соловьева. — Сразу увела его у этой разини Надёнки. Тоже мне праведница отыскалась!

Феня, покраснев, промолчала.

Умолкла, смутившись немного, и Мария, которая, правду сказать, наговаривала на себя явно лишку: не такая уж она непутевая и агрессивная относительно чужих мужиков, какой себя выставляла на словах. Не помнили и не примечали завидовцы в последние годы, чтобы Мария принимала в своем доме кого-нибудь из мужчин или пыталась соблазнить, заманить в любовные свои силки. Наговаривала же на себя, скорее, из врожденной дерзости, из желания замутить воду, растревожить, расковелить, взбудоражить счастливых своих односельчанок, вызвать у них волну лютой ревности и хоть таким образом поторжествовать, возвыситься над ними и приглушить немного неутихающую, вечно саднящую боль в своем сердце. Этим только и можно объяснить неслыханную даже для нее выходку, которую позволила себе Мария Соловьева на одном недавнем и, прямо скажем, необычном товарищеском суде, проходившем в Завидове.

Судились две женщины, по виду — ровесницы. Может, одна из них, та, что была подсудимой, выглядела чуть моложе и привлекательнее обличьем. Она обвинялась в том, что была захвачена истицей на месте преступления, за колхозной фермой с животноводом — мужем истицы. На все вопросы председательствующего (им был Тимофей Непряхин, по причине своей инвалидности получивший эту общественную нагрузку, каковая, как потом выяснилось, была далеко не легкой), — так вот на все Тишкины вопросы относительно того, признает ли подсудимая себя виновной, последняя, уставясь в пол клуба, упрямо твердила:

— Не было этого. Все это выдумки, наговоры.

«Пострадавшая», окидывая разгневанным взглядом помещение, битком набитое завидовцами (первые ряды занимали женщины, а позади, скрываясь за густым облаком табачного дыма, приютились мужички), ища и призывая сочувствующих, во всю мочь, как умеют только разъяренные деревенские бабы, возглашала:

— Не было? Выдумки? Да я ж тебя… Вон тетенька Катерина Ступкина своими глазами видела! Что бельмы-то от людей прячешь?! Подыми, подыми бесстыжие свои глаза! Покажи их честному народу!..

— Отвечай, подсудимая, — тихо и грустно, явно жалея несчастную, сказал Тишка.

Женщина услышала его, подняла глаза, и из них сейчас же хлынули ручьями слезы. Она не успела вымолвить и слова, как рядом с ней оказалась величавая в крайней и безумной ярости своей Мария Соловьева. Обращаясь к подсудимой, вздымая грудь, заговорила:

— Да что ты оправдываешься перед ними, Ганя?! Хорошо им при мужьях-то живых. А ты разве виноватая, что твово убили?! Оставьте ее в покое! Что вцепились? А уж ежели вам так хочется, судите нас всех, безмужних… — похабно-грешная усмешка кособоко прошлась по лицу ораторши. — Не упрячете и под семью замками своих мужей, из-под носа уведем. Так и знайте!

Басовитый мужской хохот грянул у задней стены клуба и громовым валом покатился на передние ряды, давя и заглушая бабий визг.