Ивушка неплакучая

— Согласен, совершенно с вами согласен, Владимир Григорьевич, — ответил товарищ, оказавшийся секретарем по оргвопросам. — Я пытался подсказать вам… ловил ваш взгляд, чтобы вы…

— О чем ты? Пояснее нельзя?

— А вы раскрывали вон ту папку, которую я утром положил на ваш стол? — спросил оргсекретарь.

— Нет, не успел еще.

— И напрасно. Там ведь лежит еще одна «Записка». Может, Барвин как-то уж пронюхал о ней, о ее содержании.

Кустовец вынул бумагу, склонился над ней. По мере чтения лицо его все больше бурело и под конец сделалось пунцовым.

— Н-да… все ясно! — Кустовец откинулся к спинке кресла. — Вот, оказывается, что вооружило его, этого Ивана Ивановича! Вот откуда его наглость! Отсутствие железной партийной дисциплины — питательная среда для нахалов. Дай им волю — сядут на шею, мерзавцы!

В «Записке», которой суждено было оказаться последней (о чем, конечно, не мог знать сраженный чуть ли не наповал Кустовец), теперь уже не просто строго, но наистрожайше предписывалось партийным инстанциям не вмешиваться в дела производственных управлений, не опекать их, предоставить им полную свободу. Утопивши руки в густых зарослях своих кудрей, Кустовец тихо подошел к окну, увидел в палисаднике могилу Знобина, тяжко, до режущего хруста в груди, вздохнул. Сказал чуть слышно:

— Может быть, и хорошо, что ты, старик, не дожил до этих дней… Каково бы тебе было, вечному секретарю райкома, как называли тебя твои товарищи!.. Упразднить институт райкомов, который с честью стоял на боевом посту революции с первых лет Советской власти?! Кто бы мог подумать!! И это не сон, дорогой Федор Федорович, а явь… Неужели… — не договорил, вернулся за свой стол, твердо положил на него руки, прикрыв широкими короткопалыми ладонями красную папку с подкосившей было его бумагой, прежним уверенным голосом Кустовца заключил, глянув исподлобья на «воздержавшегося»: — Ничего, Лысенков, пускай жалуется. Пускай кто-нибудь попробует доказать нам, что мы неправильно поступили. Я хоть и горяч бываю, а личную обиду могу еще стерпеть. Но обижать партию никому не позволю!

Ночью, перед самым рассветом, его разбудил телефон.

Звонил Лелекин.

— Что случилось? — спросил сонным, а потому и недобрым голосом Кустовец.

— А вы не слышали, Владимир Григорьевич?

— Что там еще?

— …освободили!

— Ты что, очумел?! Такими вещами не шутят! — сонливость мгновенно улетучилась. — Откуда это?..

— Лысенков, твой оргсекретарь, позвонил, к вам, видно, не решился… Говорит, по состоянию здоровья…

Оба примолкли, чувствуя, как у уха раскаляется плотно прижатая к нему телефонная трубка. Каждый смятенно думал про свое: Кустовец, хотя еще и не совсем веря в ошеломляющую эту новость, но уже мысленно был там, на вчерашнем бюро парткома; а Лелекин, покрываясь потом, перекидывая трубку от одного уха к другому, как перекидывают из ладони в ладонь горячий уголек, вдруг с ужасом представил себе: а что, если все это — глупая и жестокая мистификация, дикий лысенковский розыгрыш?.. Что-то близкое к шоковому состоянию испытал отнюдь не трусливый Лелекин и легко вздохнул лишь тогда, когда после далеких перезвонов Кремлевских курантов знакомым голосом радиодиктора заговорила Москва…

29

Раннее июльское утро. Лесная поляна, на которую сейчас вышли Феня и Мария, была окружена высоченными деревьями; дубы, осины, липы, вязы, пронизанные наотмашь, наискосок, солнечными лучами и ими же согретые, дымились. Птицы, разные по нарядам и величине, были озабочены одной заботой: где-то в густых зарослях кустарника и на вершинах дерев, не закрывая жадно разверзших, ненасытных своих клювов, пищали на все лады птенцы — ожившие и озвученные плоды горячей и шалой весенней любви. Птицы что-то склевывают с травинок, с лопушков, с поспевающих земляничинок, оказавшихся жертвою муравьиных нашествий, куда-то улетают, сейчас же вновь возвращаются, и так — Феня и Мария знали это — будет до самой темноты, а с рассветом все начнется сызнова и будет продолжаться до тех пор, пока оперившиеся их питомцы не встанут на собственное крыло. Будто соревнуясь с пернатыми, женщины часто наклонялись, впервые по-настоящему чувствуя тяжесть полнеющего тела, собирали в пригоршни, а затем в подвернутые подолы юбок спелые ягоды, непроизвольно, как бы не замечая того, бросая каждую третью в рот. Нижняя часть исподних давно вымокла от росы, липла к икрам. Но подругам, помолодевшим и повеселевшим от лесной этой свежести и благодати, было хорошо и славно — росная прохлада остужала, грудь вздымалась просторно, кофта становилась тесноватой, как в далекую пору безвозвратно ушедшей молодости. В поисках ягоды обеим приходилось наклоняться, шарить под кустом, с которого брызгали, норовя непременно угодить за пазуху, студеные капли. Феня и Мария ежились и радостно хохотали. Соловьева и тут не удержалась, чтобы не быть Соловьевой. Бесстыдно оголяясь и обтирая по-девичьи упругие и полные груди, обнажая в улыбке белые подковы зубов, говорила:

— Словно мужики пристают, лезут, проклятущие, за пазуху!..