Ивушка неплакучая

Павел Угрюмов, передав свой «Кировец» напарнику, спустился от Правикова пруда в село, выпросил у бессменного с времен коллективизации конюха Василия Николаевича свободную кобылу, запряг ее в рыдванку и, не заезжая домой, отправился в лес, вспомнив накануне, что дрова у них кончались, а жена собиралась «спроворить баньку» и для мужа, и для детишек. Узкой, заросшей высоченной травой дорогой выбрался поближе к Лебяжьему озеру, по берегам которого простирали свои высохшие, кривые руки-сучья вязы и карагачи, оказавшиеся единственною жертвой невесть откуда нагрянувшей, неизвестной местным жителям лесной хвори. Пилить этот сухостой никому не возбранялось, тут уж Архип Архипович сам готов поставить поллитровку, чтобы односельчане поскорее освободили его зеленое хозяйство от этих зачумленных мертвецов, которые вполне могут быть носителями и рассадниками новых болезней. Павел знал про то, а потому, отправляясь в лес, не испрашивал у Колымаги специального разрешения. Гремевшие где-то рядом ружейные выстрелы не очень смущали его, потому как привык к ним; всякий год это повторялось, и завидовцам ничего не оставалось, кроме того, как покорно и безропотно ожидать конца: этого узаконенного разгула не самых светлых человеческих страстей. Великолепно отточенным тем же конюхом топором Угрюмов-младший валил не шибко толстые дерева, не спеша освобождал стврлы от сучьев, укорачивал их, сообразуясь с размером рыдванки; потихоньку насвистывая, укладывал в возок, согнутою рукой смахивая со лба пот. И, наверное, не успел ощутить боли, когда целый заряд дроби вошел ему сзади под левую лопатку. Стоял он в момент выстрела на возу, поправлял там дрова, на которые и упал навзничь. Так и принесла его в Завидово испугавшаяся лошадь…

Судебно-медицинская экспертиза искромсала тело молодого мужика, отыскала в нем несколько дробинок, сравнила их с дробинками, какие были и вообще бывают у охотников в этот сезон, — нашла, что Угрюмов повстречался с чьим-то случайным, шальным выстрелом, что преднамеренного убийства тут нету, что повинна в этой смерти собственная неосторожность Павла, что ему не следовало бы выезжать в лес, да еще к болотам, в такой день. На том дело и окончилось.

В Завидове на трех сирот стало больше.

Павла похоронили рядом с матерью, Аграфеной Ивановной, совсем недавно переселившейся за село, где находят вечный свой покой коренные завидовцы. Незадолго до смерти, воспользовавшись очередным приездом Сергея Ветлугина, она заманила его в свою избу, укрылась в горнице, предварительно удалив оттуда младшую дочь Катю, и, строгая, совершенно спокойно спросила:

— Ты был на Гришиных-то похоронах аль слышал, можа? Мне знать надо…

— Сам хоронил, тетя Груня. В землю опускал…

— Ну, ну, Сереженька. А теперь ступай. Иди, милый…

Разговор этот был накануне Серегиного отъезда. А тремя днями позже Аграфена Ивановна преставилась. Умерла тихо, не хворая, — просто прилегла на старой широкой лавке, на которой любила подремать, повернулась лицом к стенке и заснула навсегда.

Теперь женщины, глядя, как мужики оправляют лопатами. свежую могилу ее «младшенького», говорили с печальным удовлетворением:

— Хорошо, что не дожила до этого часа. Каково бы ей…

— Совсем бы с ума сошла. С ней и без того что-то творилось такое… Цельными днями просиживала на завалинке, и слова, бывало, из нее не выжмешь… Отмаялась, сердешная, прибрал бог вовремя, а то бы… Как теперя Левонтий-то?.. Как без нее?.. И без сына?

— Дочь при нем младшая, Катя, да невестка с внуками. Для них подержится, можа, пяток лет…

Разошлись и, как уж водится, погрузились в житейские свои заботы. О Павле какое-то время вспоминали, особенно трактористы, когда проезжали недалеко от того места, где когда-то была воронка от бомбы, та самая воронка, которую сровнял с землей, ликвидировал бульдозером Угрюмов-младший. Четырехлетний, средний его сынишка, копошившийся на задах, за плетнем, и случайно наткнувшийся на ржавый, некогда захороненный его батькой осколок, мог бы тоже вспомнить в эту минуту об отце, но для этого он не видел и не мог видеть никакой связи. Подержал ржавую и колючую железку в ладони, а потом запустил ею в сороку, нацелившуюся было на куриное гнездо.

А спустя полгода случилось вот что.

К участковому милиционеру постучался ранним утром, а затем вошел в избу небритый одноглазой человек.

— Епифан Матвеевич?.. Дядя Пишка!.. Что так рано? — спросил лейтенант, вовсе даже не похожий на лейтенанта в застегнутых на одну пуговицу кальсонах и короткой, не прикрывавшей пуза, исподней рубашке. Повернувшись к раннему гостю спиной, он поспешно натягивал синие диагоналевые брюки. — Случилось что?..

— Случилось… — хрипло, с клекотом выдавил из себя Пишка. — Заводи свой мотоцикл и вези меня в Краснокалиновск, в милицию…

— Зачем это? — спросил хозяин, одергивая на ладной своей фигуре китель.

— Это ведь… это, Алеша, товарищ лейтенант… — давился трудными словами Епифан Курдюков, — это я… я убил Павлушку Угрюмова…