Ивы растут у воды

Через пятнадцать месяцев мы покинули дом на холме. Впереди была квартира в провинциальном городке, серая, тусклая жизнь. Отец снова заболел, несколько лет нас сжимала железными тисками нужда.

Я вырос, стал сопротивляться отцу. Когда он говорил о партизанской жизни, я был нетерпим, спорил: он казался мне излишне патетичным, даже смешным.

III. ЛЮЧЕРЕНА И ИЗАБЕЛЛА СТРИТ (1983–1992)

Глава первая

Он выбрал дом из-за названия места, оно ему понравилось, Лючерена, и еще потому, что это был крестьянский дом, похожий на дом на холме, в котором он прожил пятнадцать месяцев, когда был ребенком. Дом стоял в стороне, на горе Монтаньола, возвышающейся над тосканским городом, легкие готические постройки которого виднелись на соседнем холме. Здесь наверху было много воздуха и света, и прочного песчаника, послужившего материалом для строительства поместья, сто лет назад. И было неважно, что в доме нет телефона и питьевой воды в кухне. Чтобы покорить его, достаточно было большого приподнятого очага в кухне; и факта, что в комнате, выбранной для спальни, ласточки, влетевшие в окно, свили два гнезда, в выемке между основной балкой и стропилом. В день, когда он вступил во владение, ласточки бороздили воздух по всему дому: влетали через окно спальни, пролетали, слегка касаясь стен, по короткому коридору, с криками пересекали просторную кухню и взмывали в голубое сентябрьское небо, за зеленые ветви огромного ливанского кедра. Сопровождавший его владелец извинился, сказав, что в необитаемых домах лучше держать окна открытыми и что дом простаивал несколько месяцев; но он ответил, что ему даже нравятся ласточки в доме, и продолжал держать окно открытым до тех пор, пока в начале осени они не улетели совсем.

Вокруг не было сел, только леса. Дорога от города шла сначала по обработанным полям краснозема, потом, когда начинались более крутые повороты, по дубовым рощам, лесам черного дуба и каштана. Редкие дома, порой с колодцами и местами для стирки; часовни, древние романские церкви, виднеющиеся сквозь зелень; средневековый замок, с разделенными надвое окнами, шпилями, башнями и рядом церковь эпохи Возрождения. Иногда дорогу преграждали стада овец или больших бурых свиней. Ночью случалось останавливаться перед замирающими в свете фар семьями кабанов или видеть зигзагообразный бег зайцев, неуклюжих, идущих вразвалку косматых дикобразов, стремительно и внезапно стрелой перебегающих дорогу лисиц.

В этом уединенном доме он жил один. Он оставил Рим, жену и девушку. Закончил лечение, оставил политическую деятельность. По воскресеньям он проводил день с дочерью, ездил к матери, которая тоже осталась одна. В понедельник уезжал на машине. Ехал мимо полей и рощ акаций, по направлению к Вольтерре, где пейзаж менялся, становился более открытым и диким, ехал по вершине холмов к своему новому городу, по обширным, отлогим долинам и средневековым городкам; потом, у подножия Монтаньолы, сворачивал на узкую обрывистую дорогу с крутыми поворотами, посреди густого леса, и поднимался на вершину горы, к воздуху и свету Лючерены. Иногда он останавливался под Вольтеррой срезать складным ножом высокие бело-желтые ромашки или пучки душистого дрока и потом ставил букеты в вазы в новом доме.

Он купил кое-какую деревенскую мебель, ларь, старинный стол. На стене повесил эстампы с птицами.

Ему было хорошо одному, без женщины рядом. Ему исполнилось чуть больше сорока лет, и впереди его ожидала свободная жизнь. Впервые он сам занимался домом, наводил чистоту, решал, где какая будет комната, расставлял мебель. Для холодного времени он купил дровяную печь для кабинета и электрическую для спальни. Очаг он зажигал только по вечерам или в праздники; чтобы использовать его угли, он съездил в Лукку, где еще продавались грелки и подвески для них в постели. Так по ночам он мог переносить очаг в постель, расправлять тело, руки, ноги в тепле простыней и одеял, пока за окном порывы ветра налетали на каштаны, по крыше стучал дождь, снег бесшумно белил широкие ветви ливанского кедра.

Прошла зима, и наступила весна. Он работал, читал, писал. Одиночество пьянило его самодостаточностью. После обеда он гулял по плоскогорью позади дома, где открывался вид на волнующееся море холмов, белесые овраги Вольтерры, голубые морские дали Чечины, красные колокольни и желтые черепицы Сиены, зеленые холмы Кьянти, пояс башен Сан Джиминьяно, длинные равнины Мареммы. Он научился узнавать новых птиц: розовый порхающий полет удода, прямую линию полета летящей стрелой дерябы, смех сойки. Он собирал еловые шишки, чтобы разжечь очаг, собирал сушняк, вязал его в связки и нес домой, готовясь к новой зиме.

Ночью ему снился покойный отец, который шел рядом с ним, плечом к плечу, по узкой дороге, засохшей грязи. «Мне можно приехать, — говорил он, — жить с тобой?»