ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Суду были преданы пятнадцать человек. Список возглавлял Соломон Лозовский. За ним следовали писатели Ицик Фефер, Перец Маркиш, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, академик Лина Штерн, врач Борис Шимслиович, актер Вениамин Зускин, историк Иосиф Юзефович (Шпинак), журналист Лев Тальми, сотрудники ЕАК – редакторы и переводчики: Илья Ватенберг, Чайка Ватенберг-Островская и Эмилия Теумин. Пятнадцатый обвиняемый, заместитель министра госконтроля РСФСР Соломон Брегман, в начале процесса тяжело заболел и умер (уже после того, как были казнены его «подельники») естественной смертью, если, конечно, смерть в застенке после пыток и унижений можно назвать естественной.

Ни прокурора, ни адвокатов в процессе не было. Рюмин и его команда устроили так, чтобы он проходил в здании лубянского клуба имени Дзержинского, где всюду, в том числе и в совещательной комнате судей, были размещены подслушивающие устройства, а подсудимые во время перерывов судебных заседаний подвергались давлению со стороны следователей. Тем не менее самый факт организации длительного (он продолжался два с половиной месяца) процесса вместо обычного конвейера (двадцать минут на каждого подсудимого) свидетельствует о том, что, и начав процесс, Сталин финальную точку в своем замысле еще не поставил.

То, в чем ни у кого никогда не было сомнения – процесс находился под прямым сталинским контролем, – четко сформулировано Чепцовым, человеком, который лучше, чем кто-либо, знал закулисную сторону этого судилища. Он сообщил маршалу Жукову в своем рапорте, что «дело докладывалось т. Сталину или Политбюро ЦК, где предварительно решались вопросы вины и наказания арестованных». Тем не менее «в первые же дни процесса у состава суда возникли сразу сомнения в полноте и объективности расследования дела. ‹…› Стало ясно, что выносить приговор при таких непроверенных и сомнительных материалах было нельзя».

Чепцов подробно рассказывает в своей докладной записке, как он, прервав процесс (этот факт подтверждается и протоколом судебного заседания), начал хождение по служебным кабинетам в надежде заручиться поддержкой высоких должностных лиц, чтобы не довести дело до уже предрешенного приговора, но сочувствия нигде не нашел: никто не захотел класть свою голову на плаху – ведь приказ был отдан Сталиным и, стало быть, никакому обсуждению не подлежал!

Впоследствии Маленков подтвердил, что Чепцов обращался с просьбой разрешить ему не выносить обвинительный приговор, а вместо этого отправить дело на дополнительное расследование, и что о просьбе Чепцова им было лично доложено Сталину[19]. Ответ Маленкова (то есть фактически Сталина) звучал так: «Что же вы хотите, нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро!» Свой рапорт судья-генерал Чепцов завершил такими словами: «Считаю, что я принял все зависящие от меня меры к законному разрешению этого дела, но меня в тот момент абсолютно никто не поддержал, и мы, судьи, как члены партии, вынуждены были подчиниться категорическому указанию секретаря ЦК Маленкова (читай: Сталина. – А. В.)».

Конечно, с наших сегоднявших позиций оправдания Чепцову, приговорившему все-таки к расстрелу абсолютно безвинных людей, нет никакого. И сам он пишет, что в юридической их невиновности был убежден. Даже и по тогдашним меркам, отказавшись вынести обвинительный приговор и отправив дело на дополнительное расследование, Чепцов рисковал разве что партийным билетом и должностью: наказание тяжкое для тех времен, но однако же не смертельное. И все-таки он шевельнулся, все-таки сделал хоть что-то (безропотно покорные служаки не делали вообще ничего), а для историков оставил ценнейший документ, раскрывающий механизм легализованного убийства и помогающий понять его конечную цель.

Еаковцев судили, в сущности, только за то, что они евреи и что хотели отстоять свою национальную идентичность. Свою – и тех, в чьих жилах текла такая же кровь. Даже просто за то, что они говорили и писали на идиш. Иначе Давиду Бергельсону не пришлось бы сказать в своем последнем слове: «Я был чрезвычайно привязан к еврейскому языку. ‹…› Я знаю, что мне предстоит недолгая жизнь, но я его люблю, как любящий сын любит мать»[20].

Через весь процесс, где из-за отсутствия прокурора роль обвинителя играл сам председатель суда, проходит одна ведущая тема: эти евреи все время напоминали и напоминают себе и другим, что они евреи! В сложившейся тогда обстановке это само по себе уже считалось тягчайшим преступлением против «советского народа», против советской власти, против ее вождя товарища Сталина.