Из ада в рай и обратно

Как раз в этой связи и возник бернский судебный процесс и как раз по случаю разгула фашистского «Национального фронта» в Швейцарии туда и был направлен Эренбург. Но ни одного слова об этом судебном процессе, происходившем тут же, в Швейцарии, в те же самые дни (о нем гремела мировая печать) и имевшем к теме его статьи самое прямое отношение, там нет ни слова.

Разумного объяснения этому факту нет. Но дочь Ильи Эренбурга, Ирина Ильинична (автор первоклассных переводов с французского; подписывала их псевдонимом И. Эpбypг), с которой я поделился своим недоумением, рассеяла все сомнения. Она достоверно знала о том, что отец подробно написал о процессе, но все упоминания о нем были вырезаны в редакции. В шестидесятые годы Илья Эренбург собирался включить эту статью в один из томов собрания своих сочинений и тщетно искал в архиве выброшенные куски – именно поэтому дочь хорошо запомнила, о какой статье и о каких погибших ее фрагментах шла речь. Совершенно очевидно, что, не имея каких-то указаний сверху, редакторат «Известий» пойти на такие скандальные купюры в 1935 году не мог.

К этому же времени относится и еще один документ, на долгие годы упрятанный в секретных архивах Кремля. Отраженным, но очень ярким светом он фиксирует эволюцию сталинского отношения к «еврейскому вопросу», пока еще не слишком очевидного для непосвященных, но уже замеченного теми, для кого этот «вопрос» носил отнюдь не теоретический характер. Словечки «якобы», «будто бы», «неким» и им подобные, которые употребляет автор цитируемого ниже письма, должны были, видимо, смягчить реакцию Сталина, позволить ему отвергнуть «несправедливые обвинения», но все же довести до его сведения, что миру известны факты, не слишком красящие его режим.

27 декабря 1935 года Ромен Роллан отправил с оказией (советской почте он не слишком доверял) письмо Сталину. Его привез и лично передал 16 января 1936 года в руки генсека дипломат, ближайший друг Молотова, Александр Аросев, занимавший тогда пост председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей[15].

«Я недавно получил из Тель-Авива (Палестина), – писал Роллан, – письма, за подписью еврейского писателя, объявляющего себя революционером и поклонником СССР. Он возмущается, однако, якобы царствующим в СССР неким антисемитизмом, который находит свое выражение в преследовании евреев, желающих говорить на своем языке. Этот древнееврейский язык будто бы объявлен правительством «контрреволюционным» и по этой причине запрещен. Я слышал такую же жалобу от молодых евреев в Швейцарии»[16].

Слишком осторожные выражения, которые выбирает Роллан, с непреложностью означают, что он не сомневается в достоверности излагаемых им фактов, но считает вредным для дела впасть в обличительную тональность. Естественно, все, что «якобы царствовало» в СССР, царствовало там без всякого «якобы». И Сталин знал это, как знал и то, что Роллан тоже знает. И поэтому на письмо его не ответил, как и на четыре других, хотя сам же заверял Роллана, который посетил его вместе с М. Горьким несколькими месяцами ранее, что находится в его, Роллана, «полном распоряжении»[17].

Особенность ситуации (иные говорят, что в сочетании несочетаемого и состояла сталинская хитрость, принятая за гениальность) отличалась тем, что любой просочившийся «в публику» факт очевидно антисемитской направленности мог быть тогда перечеркнут, опровергнут, отвергнут фактами прямо противоположными. Притом не мнимыми, а подлинными. Государственное юдофобство мирно уживалось с государственным юдофильством.

Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: «Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу», – такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.