Из Африки

Они оказались нубийцами, служившими в Африканском стрелковом корпусе. Мальчишки были барабанщиками, а мужчина — горнистом. Горнист, столкнувшись в жизни с некими сложными противоречиями, тронулся рассудком, как это нередко происходит с африканцами. Сначала он устроил в казарме стрельбу, а когда кончились патроны, заперся с обоими мальчишками в своей железной хижине и попытался перерезать себе и им горло. Санитар высказал сожаление, что я не видела их на прошлой неделе, когда они только поступили на лечение: они были с ног до головы выпачканы кровью, так что их можно было принять за три трупа. Сейчас все трое были вне опасности, а к несостоявшемуся убийце снова вернулся рассудок.

Пока я внимала этому рассказу, трое его героев внимательно слушали и перебивали рассказчика, внося исправления; мальчикам было еще трудно говорить, и они апеллировали к мужчине, помещавшемуся между ними, чтобы он вносил ясность, уверенные, что он расставит все точки над «i».

— Разве у тебя не выступила пена на губах, разве ты не визжал? — спрашивали они у него. — Разве не обещал нарезать нас мелко-мелко, превратив в стаю кузнечиков?

Покушавшийся на их жизнь недавний безумец отвечал утвердительно и печально опускал веки.

Мне случалось тогда проводить в Найроби по полдня в ожидании деловой встречи или почты из Европы, когда запаздывал поезд с побережья. Чтобы убить время, я отправлялась в больницу для африканцев и вывозила на прогулку ту или иную парочку выздоравливающих.

В то время, когда в больнице лежал Ваниангерри, губернатор, сэр Эдвард Норти, держал в клетке на территории своей резиденции пару молодых львов, предназначенных для отправки в Лондонский зоопарк. Пациенты больницы наперебой умоляли отвезти их поглазеть на львов. Я обещала доставить это удовольствие музыкальной троице, когда они достаточно поправятся, однако они отказывались развлекаться по отдельности, пока не полегчает всем троим. Медленнее всего поправлялся горнист: одну из его жертв даже успели выписать, а он по-прежнему почти не вставал. Выписанный ежедневно навещал его, надеясь, что поездка ко львам уже не за горами. Однажды я повстречала его в больнице; он сказал, что горнист все еще мучается страшными головными болями, чему не приходится удивляться, раз в голове у него покопошилась такая злобная свора чертей.

В конце концов все трое смогли выехать к резиденции, где молча застыли перед клеткой. Один из молодых львов, раздраженный тем, что на него так долго таращатся, неожиданно встал, потянулся и издал короткий рык, испугав посетителей; младший барабанщик даже спрятался у горниста за спиной. На обратном пути он сказал ему:

— Этот лев такой же отвратительный, каким был ты.

Все это время дело Ваниангерри обходилось на ферме молчанием. Его родня иногда подступала ко мне с вопросами о его здоровье, но, за исключением младшего брата, не осмеливалась его навещать. По вечерам к моему дому приходил Канину, как старый барсук, вынюхивающий поживу, и выспрашивал о сыне. Мы с Фарахом иногда пытались дать количественную оценку его страданиям, выражая их в головах овец. Спустя пару месяцев после происшествия Фарах доложил мне о новых обстоятельствах дела.

Намереваясь что-то мне сообщить, он обычно входил ко мне во время ужина, вытягивался в струнку перед столом и принимался меня вразумлять. Он сносно изъяснялся по-английски и по-французски, хотя совершал кое-какие забавные ошибки, от которых его невозможно было отучить. Так, он упорно говорил «короче» вместо «кроме»: «Все коровы вернулись, короче серой коровы»; вместо того, чтобы поправлять его, я в разговоре с ним намеренно делала те же ошибки. Всем своим видом он выражал уверенность и достоинство, но начинал всегда издалека.

— Мемсагиб, — произносил он. — Каберо.

Я понимала, что это — программа выступления, и ждала продолжения.

На этот раз Фарах, выдержав паузу, сказал:

— Мемсагиб! Ты думаешь, что Каберо погиб, что его съели гиены. Но он не погиб. Он у маасаи.

Я изумленно осведомилась, откуда ему это известно.

— Известно, — был ответ. — Канину выдал за маасаи слишком много своих дочерей. Когда Каберо решил, что ему никто не поможет, короче маасаи, он побежал к мужу сестры. Да, ему пришлось помучиться: он просидел целую ночь на дереве, окруженном гиенами. Сейчас он живет у маасаи. Один старый и богатый маасаи, владелец многих сотен коров, но бездетный, хочет забрать его себе. Канину об этом хорошо известно, он много раз обсуждал это с маасаи. Но говорить с тобой он опасается: он считает, что если об этом прознают белые, Каберо повесят в Найроби.

Фарах всегда отзывался о кикуйю с пренебрежением.

— Жены маасаи, — продолжал он, — не рожают детей и рады брать детей кикуйю. Многих они просто крадут. Но Каберо все равно вернется на ферму, когда вырастет, потому что не станет жить, как маасаи, все время кочевать с одного места на другое. Для этого кикуйю слишком ленивы.