Из Америки — с любовью

Я зарылся поглубже в сугроб и попытался не обращать внимания на тающий у щек снег. Сколько нам еще ждать, одним святым ведомо. Говорили, что во времена Мировой войны сибирские егеря могли сутками просиживать в засадах, чтобы снять одного-единственного офицера противника. Дорого бы я дал за то, чтобы иметь в своем распоряжении эти самые сутки. Да, а еще противотанковую ракету, раз уж пошли такие мечтания. Но кто мог предположить, что нам эти ракеты понадобятся на Аляске, где танкам одна дорога – по автостраде, не съезжая? Не было тут американских танков, вот и остались мы без ракет, с одними подствольниками, от которых сейчас все равно никакого проку.

Ждать пришлось недолго. Минут через двадцать очередную паузу между пароксизмами беспорядочной пальбы прервал одиночный выстрел. Я затаил дыхание. Секунда тянулась бесконечно. А потом взревел «джерико».

Похоже, наш янки решил извести весь свой запас патронов. Пули секли ветки, долбили стволы, тонули в снегу, врезались в землю, отскакивали от камней, резали стены брошенного ангара, как ножницы. Я попытался протереть землю животом, уйти в нее, как крот, спасаясь от смертоносных плевков. А потом пулемет смолк и больше не открывал огня.

Лишь через несколько минут кто-то осмелился шевельнуть на пробу веткой. И лишь когда я встал во весь рост, изобразив из себя живую мишень на фоне стены, поднялись на ноги остальные. Норева видно не было. Этого одного мне хватило, чтобы понять, кто сделал первый, неудачный выстрел. Но я все же приказал найти тело.

Очередь из «джерико» разорвала худощавого Норева в распластанные клочья, в которых мало что осталось человеческого – только багрянец крови.

– Седых, Коничев, Алаев – пойдете со мной. Осмотрим высоту, – распорядился я, отворачиваясь. Не знаю почему, но мне стыдно было смотреть на останки Норева. Каким-то смутным образом я чувствовал ответственность за его гибель. – Поручик Князев – оставляю на вас похоронный наряд.

Хоронить, конечно, никого не будем – как тут прокопаешь каменистую, промерзлую землю? Да и некому помолиться за упокой души тех троих, что уже никогда не вернутся домой с Аляски. Но тела надо собрать, сложить у дороги, пометить видно, чтобы потом наших парней похоронили по православному обычаю.

Пулеметное гнездо при ближайшем рассмотрении оказалось довольно грубым. Мы подходили к нему с невольной опаской, будто ожидая, что «джерико» вот-вот оживет. Я поймал себя на том, что думаю об оружии, а не о человеке, который нажимал на курок, словно это злая воля пулемета держала нас столько времени на снегу. Но перед нами была всего лишь наспех сложенная из камней стенка с амбразурой. Спереди ее закрывали насыпанные сугробы, с обратной стороны подпирали набитые чем-то мешки. «Джерико» зло поблескивал на нас, дерзко уставившись в небо пучком стволов.

Рядом с пулеметом лежал стрелок. Пуля Демичева попала ему в скулу и вышла, разворотив череп, за правым ухом. Исполненное тоскливого ужаса лицо осталось почти нетронутым. «Мальчишка», – подумал я. Светловолосый, худой, нескладный. Сколько же ему лет? Восемнадцать? Ему бы подснежники сейчас девкам дарить, а не лежать в снегу на никому не нужном холме в никому не нужной Аляске. Впрочем, чего взять с американцев, которые единственные, наверное, из цивилизованных народов до сих пор считают, что защищать Отечество – это не почетное право, а повинность, которую должны отбывать все мальчишки именно в те годы, когда это им более чем противопоказано, потому что именно в эти годы смерть наиболее нелепа и ужасна…

А потом я разглядел еще кое-что. И понял, отчего глаза у моих спутников стали холоднее снега. Левая рука мальчишки была прикована к станку пулемета наручниками. Такими же, какие висели на ремне у приснопамятного шерифа со «Спрингфилдом»…

Рига, 20 сентября 1979 года, четверг. Анджей Заброцкий

Я стоял под дверями и лениво ковырял паркет носком ботинка. Паркет не поддавался.

Что за чертовщина? С каких это пор меня стали посреди разговора выставлять за дверь, точно нашкодившего мальчишку? И с каких пор Старик начал белеть лицом в беседе с заезжими жандармами? Работать со Стариком, конечно, не сахар – он двумя словами может человека в тонкий блин раскатать, уделает как бог черепаху и глазом не моргнет, – но одного у него не отнять: справедлив Старик до щепетильности. Так что же он взъярился?

Итак, мило беседуют они уже четверть часа. Что за притча? О чем говорить-то столько времени? Жаль, управа наша выстроена на редкость добротно. Сквозь могучие двойные двери даже сирена пожарная не прокричится.