Из 'Автобиографии'

Когда была произведена эта грандиозная покупка, моему старшему брату еще не исполнилось пяти лет, а моя старшая сестра была еще грудным младенцем. Мы же, остальные, - а мы составляли большую часть нашей семьи, появились на свет позже и рождались время от времени в течение последующих десяти лет. Через четыре года после покупки случился великий финансовый крах 1834 года, и, пока бушевала эта буря, мой отец разорился. Прежде он был окружен всеобщим уважением и завистью, как самый богатый гражданин округа Фентресс - ведь помимо своих огромных земельных владений он, по общему мнению, имел капитал в целых три тысячи пятьсот долларов; а теперь его состояние уменьшилось более чем вчетверо. Очень гордый, замкнутый и сухой человек, он, разумеется, не пожелал остаться в местах своего былого величия, чтобы служить предметом всеобщего сочувствия. После долгого, скучного и утомительного путешествия со своими чадами и домочадцами по пустынной глуши он добрался до тогдашнего "Дальнего Запада"{9} и, наконец, раскинул свой шатер в маленьком городке Флорида, округ Монро, штат Миссури. В течение нескольких лет он там "держал лавку", но ему ни в чем не было удачи, если не считать того, что родился я. Вскоре он переехал в Ганнибал, и дела его пошли немного лучше: он получил почетную должность мирового судьи и был уже избран судьей по гражданским делам, когда услышал призыв, не повиноваться которому не может ни один человек. В первые годы своего пребывания в Ганнибале он опять стал довольно состоятельным по тем временам человеком, но несчастье снова подкосило его. Он по дружбе поручился за Айру ***, а Айра поспешил извлечь выгоду из нового закона о банкротстве поступок, который обеспечил ему легкую и спокойную жизнь до самой смерти и который разорил моего отца, свел его в могилу бедняком и обрек его наследников на долгую, тяжкую борьбу за кусок хлеба. Однако и на смертном одре мой отец вновь обретал бодрость и мужество, когда он вспоминал о наших теннессийских землях. Он говорил, что они скоро сделают нас всех богатыми и счастливыми. И с этой верой он умер.

Мы тут же обратили наши алчущие взоры на Теннесси. Все тридцать лет наших блужданий, наших взлетов и падений они были неизменно устремлены туда через все разделявшие нас континенты и моря, и по сей день они по-прежнему прикованы к этой неподвижной точке с надеждой, порожденной долгой привычкой, и с верой, которая то разгорается, то угасает, но никогда не исчезает совсем.

После смерти отца мы изменили наш образ жизни, но на временной основе, - собираясь окончательно все устроить после продажи земли. Мой брат занял пятьсот долларов и купил не приносящую дохода еженедельную газету, считая так же, как и мы все, - что не стоит ни за что браться всерьез, пока мы не разделаемся с землей и не сможем окончательно определить свою судьбу. Сперва мы сняли большой дом, но продажа участка, на которую мы рассчитывали, не состоялась (покупателю требовалась только часть нашей земли, а мы, посоветовавшись, решили продавать ее целиком либо не продавать совсем), и нам пришлось удовлетвориться домом похуже.

1890-е годы

[ДЖЕЙН ЛЭМПТОН КЛЕМЕНС]

Это была моя мать. Когда она умерла в октябре 1890 года, ей было почти восемьдесят восемь лет, - возраст преклонный, и какая стойкость в борьбе за жизнь для женщины, которая в сорок лет была такого хрупкого здоровья, что ее считали безнадежно больной и приговорили к смерти. Я хорошо ее знал в первые двадцать пять лет моей жизни; впоследствии я виделся с ней редко, мы жили далеко друг от друга. Я не собираюсь о ней писать, хочу просто поговорить о ней - дать не официальную историю, а только отрывочные картины из этой истории; если можно так сказать, изобразить в моментальных снимках ее характер, а не весь ее жизненный путь. Собственно говоря, ничего замечательного в ее жизни не было, но человек она была замечательный, прекрасный и внушающий любовь.

Куда исчезает то множество человеческих фотографий, которые должны бы запечатлеться у нас в сознании? Из целого миллиона фотографий этого первого и самого близкого друга, которые с юных лет должны были запечатлеться в моей памяти, осталось только одна, ясная и четкая. С тех пор прошло сорок семь лет; ей было тогда сорок лет, а мне восемь. Она держит меня за руку, и мы стоим на коленях у постели умершего брата, который был двумя годами старше меня, и слезы катятся без удержу по ее щекам. Она стонет. Это немое свидетельство горя, вероятно, было ново для меня, потому что оно произвело на меня сильное впечатление - впечатление, благодаря которому эта картина и до сих пор не потеряла силы и живет в моей памяти.