Из 'Автобиографии'

На вашем собрании в защиту слепых скажет свое слово Нью-Йорк, а когда говорит Нью-Йорк, слушает весь мир. И истинный голос Нью-Йорка — это не стук биржевого телеграфа, а могучая речь таких собраний, как ваше. Последнее время наша пресса переполнена удручающими разоблачениями великих социальных зол. Ворчливые критики не пропустили ни одного изъяна в здании нашего общества. Довольно слушать пессимистов. Однажды, мистер Клеменс, вы сказали мне, что Вы — пессимист, но великие люди обычно плохо знают самих себя. Вы — оптимист. Иначе Вы не были бы председателем этого собрания. Ибо оно — отповедь пессимистам. В нем залог того, что сердце и мудрость этого большого города стремятся служить человечеству, что в самом занятом из всех городов мира каждый вопль горя встречает сострадательный и великодушный отклик. Радуйтесь, что о помощи слепым заговорил Нью-Йорк, — значит, завтра о ней заговорит весь мир.

Искренне Ваша Эллен Келлер.

[ОРИОН КЛЕМЕНС] [150]

Понедельник, 2 апреля 1906 г.

Итак, вернемся к Ориону.

Правительство новой территории Невада представляло собой любопытный зверинец. Губернатор Най был старый, закаленный в боях политик из Нью-Йорка — политик, а не государственный деятель. Это был крепкий старик с белоснежной шевелюрой. Лицо у него было подкупающе приветливое, а блестящие карие глаза умели выразить любое чувство, любую страсть, любое настроение. Глаза у него были красноречивее, чем язык, а это что-нибудь да значит, потому что говорил он замечательно — как в частной беседе, так и с трибуны. И он был не дурак. Не давая сбить себя с толку одной видимостью, он много чего примечал, когда со стороны казалось, что мысли его заняты совсем другим.

У взрослых людей, которые увлекаются озорными проделками, такое свойство вызывает особенный задор. Они прожили жизнь в безвестности и невежестве и, став мужчинами, хранят и лелеют устарелые идеалы и нормы поведения, которые отбросили бы, выйдя из детского возраста, если бы им довелось в дальнейшей жизни повидать свет и расширить свой кругозор. В новой территории было много взрослых озорников. Мне не так уж приятно это сообщать, потому что я хорошо к ним относился, однако это правда. Я охотно рассказал бы о них что-нибудь более приятное. Если б я мог сказать, что они были, к примеру, взломщики или мелкие воры, это все-таки было бы лестно. Я бы рад, но не могу: это было бы ложью. Люди эти были озорники, и я не буду пытаться это скрыть. В других отношениях они были превосходные люди честные, надежные, симпатичные. Они с успехом разыгрывали друг друга, чем вызывали восхищение, похвалы и даже зависть сограждан. Понятно, что им хотелось попробовать свои силы на крупной дичи — в первую очередь на губернаторе. Но тут у них раз за разом получалась осечка. Несколько раз губернатор легко сводил на нет их попытки и продолжал улыбаться все так же приветливо, как будто ничего не случилось. В конце концов главари озорников из Карсон-Сити и Вирджиния-Сити вошли в сговор и решили добиться победы объединенными усилиями, а то очень уж жалкий вид являло собою их племя. Не намеченная жертва, а они сами стали предметом насмешек. И вот они, десять человек, сообща пригласили губернатора на редкостное по тем временам угощение — тушеные устрицы и шампанское. Эти деликатесы видели в наших краях не часто, да и то больше в мечтах, чем наяву.

Губернатор взял меня с собой. Он сказал, пожав плечами:

— Выдумка никудышная. Этак никого не обманешь. Они затеяли напоить меня; им кажется, что, если я свалюсь под стол, это будет очень смешно. Но они меня не знают. А шампанское мне пить не впервой, и я вполне его приемлю.

Чем кончилась шутка, стало ясно только в два часа ночи. К этому времени губернатор был как никогда обходителен, безмятежен, весел, доволен и трезв, хотя выпил столько, что, чуть начинал смеяться, из глаз у него капали не слезы, а шампанское. И к этому же времени последний из озорников догнал своих дружков под столом, пьяный вдребезги. Губернатор сказал:

— Что-то у меня в горле пересохло, Сэм. Пойдем домой, выпьем чего-нибудь — и спать.