Из 'Автобиографии'

Всему человечеству нельзя дать одно определение: каждую особь приходится определять отдельно. Один человек храбр, другой труслив; один кроток и добр, другой свиреп; один горд и тщеславен, другой скромен и смиренен. Многообразные черты, рассеянные по одной и по две зараз во всем животном мире, заложены в форме инстинкта в каждом из людей — где сильнее, где слабее, со всеми возможными оттенками и степенями силы и слабости. В некоторых людях дурные свойства почти незаметны, а более благородные свойства выделяются и выступают на первый план. Мы судим о таком человеке по этим благородным чертам, хвалим его за них и вменяем их ему в заслугу. Это кажется смешным. Он не выдумал черт своего характера, не сам наделил себя ими; он унаследовал их при рождении, они даны ему богом, — это закон, который ниспослан ему свыше, и уклониться от его выполнения он не мог бы, сколько бы ни пытался. Иногда человек является прирожденным убийцей или прирожденным негодяем — как Стенфорд Уайт[222], - и весь мир порицает и осуждает его, но он только повинуется закону своей природы, закону своего характера; вряд ли он станет ему противиться, а если б и попытался, это ему не удастся. Странно и смешно, что мы находим оправдание всему дурному, что проделывают те твари, которые ползают, летают, плавают и ходят на четырех лапах, по той вполне достаточной причине, что они только повинуются закону природы, данному им свыше, и потому на них нет вины; потом мы делаем крутой поворот и, вопреки логике, утверждаем, что хотя мы и унаследовали все наши неприятные черты от этих тварей, но свою безнаказанность они нам не оставили в наследство, и потому наш долг игнорировать, отменять и нарушать данные свыше законы. Мне кажется, что этот довод лишен всякого основания и что он не только смешон, но и просто нелеп.

По своему старинному воспитанию и унаследованной привычке я возводил на Брет Гарта обвинение за обвинением, осуждение за осуждением и искренне думал все то, что говорил. Но теперь, когда мой гнев остыл, я его уже не осуждаю. Закон его природы был сильнее установлений человеческих, и он должен был ему повиноваться. Я убежден, что человечество не подходящая мишень для резких слов и суровой критики и что единственное чувство, которого оно заслуживает, — это сострадание; люди не сами себя выдумали, и они неповинны во всех тех слабостях и безрассудствах, из которых складывается их характер.

[У МЕНЯ НЕТ ЧУВСТВА ЮМОРА] [223]

10 февраля 1907 г.

Недавно я получил письмо от некоего английского джентльмена, исполненного веры в искусство френологов. Он удивляется, почему я так холоден к френологии и никогда о ней не пишу. Я ответил ему следующее:

"Уважаемый сэр, я никогда специально не изучал френологии и потому не имею ни основания, ни права о ней писать. Тридцать три или тридцать четыре года тому назад, будучи в Лондоне, я решил познакомиться с френологией и произвел небольшой проверочный опыт. Укрывшись под чужим именем, я отправился к Фаулеру[224]. Обследовав шишки и впадины на моей голове, он вручил мне характеристику, которую я, вернувшись к себе в "Лэнгем-отель", прочел с большим интересом и не без удовольствия. Это был портрет самозванца, который не походил на меня ни единой крохотной черточкой. Выждав три месяца, я снова отправился к Фаулеру и послал ему визитную карточку, на которой были указаны мой литературный псевдоним и фамилия. Я унес от него вторую характеристику, в которой были отмечены некоторые черты, действительно мне очень свойственные; но зато эта характеристика не имела ни малейшего сходства с полученной ранее. Эти два случая зародили во мне недоверие к френологам, и я не расстался с ним до сего дня. Сознаю, что мои сомнения должны были бы относиться более к Фаулеру, нежели к френологии в целом, но я не более, чем человек, и подвержен всем человеческим слабостям".