Из 'Автобиографии'

Кроме меня, у мистера Амента было еще два ученика. Один из них — Уэйлс Мак-Кормик — был верзила лет восемнадцати. На нем одежда Амента сидела, как стеарин на фитиле, поэтому он всегда, а особенно в летнюю пору, пребывал в полузадушенном состоянии. Это был чудесный малый — общительный, бесшабашный, смешливый и без малейших нравственных правил. Поначалу мы, трое учеников, кормились на кухне вместе со старой кухаркой-рабыней и ее очень красивой, умненькой и благонравной дочкой-мулаткой. Для собственного развлечения — развлекать других он не давал себе труда — Уэйлс постоянно, упорно, громогласно и вызывающе ухаживал за девушкой, чем доводил ее до слез и насмерть пугал ее старуху мать. "Масса Уэйлс, масса Уэйлс, разве можно вести себя так неприлично", — приговаривала она, бывало, а Уэйлс, подстегиваемый такими поощрениями, старался, разумеется, пуще прежнего. Ральф и я, глядя на них, покатывались со смеху. Да по правде сказать, и старуха расстраивалась больше для виду. Она отлично понимала, что, по обычаю рабовладельческих общин, Уэйлс вправе ухаживать за девушкой сколько ему вздумается. Однако сама девушка горевала вполне искренне. Это была утонченная натура, и дурацкие выходки Уэйлса она принимала всерьез.

Кормили нас за кухонным столом очень однообразно, а главное — скудно. Поэтому мы изобрели собственное средство, чтобы не умереть с голоду: почти каждый вечер мы забирались в погреб через тайный ход, который сами же обнаружили, таскали оттуда картошку, лук и прочее и, забрав с собою в типографию (где мы спали на полу, подстелив одеяло), готовили в печке и устраивали пиршества. Уэйлс готовил картошку необыкновенно вкусно, одному ему известным способом. С тех пор я только раз видел точно так же приготовленный картофель. Это было в конце 1891 года, когда Вильгельм Второй, германский император, повелел, чтобы я явился к нему на небольшой неофициальный обед. Когда на столе появился этот самый картофель, я от изумления позабыл об этикете и совершил непростительный грех приветствовал картошку радостным возгласом, обращаясь к императору, сидевшему рядом со мной, и не дождавшись, пока он сам начнет разговор. По-моему, он честно постарался сделать вид, будто ничего не заметил, но было ясно, что он шокирован и оскорблен, — так же как и десяток вельмож, присутствовавших на обеде. Все они точно окаменели, у всех язык прилип к гортани. Зловещее молчание длилось не меньше полминуты и длилось бы, конечно, по сей день, если бы император не нарушил его, — никто другой на это бы не решился. Произошел конфуз в половине седьмого, но лед окончательно растаял лишь около полуночи, когда его наконец растопило или, вернее, смыло щедрыми потоками пива.

Как я уже упоминал, мистер Амент был бережливый хозяин. Когда нас, учеников, перевели из подвала на первый этаж, разрешив нам, как и Пету Мак-Марри — единственному наборщику, закончившему обучение, — кормиться за семейным столом, он и там продолжал наводить экономию. Миссис Амент была, можно сказать, новобрачная. Она удостоилась этого высокого звания совсем недавно, прождав его большую часть своей жизни, и, по аментовской теории, с честью справлялась со своими обязанностями, ибо сахарницу нам не доверяла, а клала нам в кофе сахар собственноручно. Вернее сказать, она сама колдовала над сахарницей, но кофе от этого не становится слаще. Казалось, что она сыплет в каждую чашку полной горой чайную ложку сахарного песку, но это, по утверждению Уэйлса, был обман зрения. Он уверял, что она сперва окунет ложку в кофе, чтобы сахар к ней прилипал, а потом набирает сахар, держа ложку выемкой книзу, так что на ней остается только тоненький слой сахара, а кажется, будто ложка полная. Я принимал это за чистую монету, но теперь думаю, что, поскольку такая процедура представляла немалые трудности, все это было не более как очередная выдумка Уэйлса.

Я сказал, что он был бесшабашный малый, и это правда. То была бесшабашность, рожденная бьющей через край неукротимой и радостной энергией молодости. Этот долговязый детина не останавливался ни перед чем, что сулило ему развлечение хотя бы на пять минут. Невозможно было угадать, что еще он выкинет. Одной из ярчайших черт его характера было безграничное и восхитительное отсутствие уважения к чему бы то ни было. Казалось, для него нет в жизни ничего серьезного и ничего святого.

Однажды в наш городок прибыл из Кентукки знаменитый основатель новой и модной в то время секты "кемблистов". Приезд его вызвал необычайное волнение. Фермеры с семьями, пешком и на лошадях, стекались к нам за много миль, чтобы поглядеть на прославленного Александера Кембла и послушать его проповедь. Когда он проповедовал в церкви, многие оставались ни с чем: ни одна из наших церквей не могла вместить и половины всех желающих. Тогда, ради удобства публики, он стал проповедовать на площади, под открытым небом, и тут-то я впервые осознал, какое множество людей населяет нашу планету, если согнать их всех в одно место.