Из бездны

Смысл сказанного дошел до Зайцева, лишь когда грязная ладонь с заскорузлыми ногтями потянулась к его лицу. В руке незнакомца блеснула короткая финка. По-бабьи взвизгнув, Зайцев рванул с места, не обращая внимания на хлюпающий и норовящий соскочить ботинок. В боку кололо, в глазах плясали красные круги, в виски будто вкручивали раскаленные добела шурупы. Вслед доносилось недоуменное:

– Совсем, добрый молодец, что ли?!

Зайцев, хрипя, продирался через кустарник. Ветки хлестали по лицу, ноги вязли в земляной каше, а сам Зайцев напряженно вслушивался – не бежит ли безумец следом. Размякший под дождем склон выкинул его на исполосованную тракторными шинами проселочную дорогу. Видит – возник перед ним дворец. Указатель на покосившемся заборе гласил: «Кривоколенная, д. 39.» Под сердцем вновь затлел потухший было под дождем огонек азарта: «Добрался!»

Вид домишко имел удручающий: маковки в камнях самоцветных, тын над горами вздымается, прохудившаяся крыша, почерневшая от гнили, готова в любой момент провалиться, врата сами собой открываются – болтающуюся на одной петле калитку мотал порывистый ветер. А из врат бросились на дурака три пса с двумя головами – один другого больше: у одного глазища – что плошки, у второго – что блюда, а у третьего – что озера огненные. Псы огнем-пламенем дышат, клыки точат, рычат. Подбежали к дураку, окружили. Двое псов – тощих, с плешивыми боками и свисающей шкурой – скалили желтые клыки, не решаясь приблизиться. А вот лежавшая в луже сука с раздувшейся утробой вскочила, рванула к Зайцеву в абсолютном молчании – с явным намерением перегрызть чужаку глотку. Слева от неестественно наклоненной головы болталась вторая – кривая и рудиментарная с заросшими глазами и смешно торчащим ухом.

«Думает дурак, что смерть-кончина его пришла, а псы – как кутята дворовые – на спину легли и пузо подставляют, скулят:

– Не губи нас, добрый молодец, пощади! Ежели ты себя не пожалел – на ремни спину порезал, то нас и подавно не пожалеешь.

И пропустили дурака».

Зайцев сам не понял, в какой момент его ремень оказался до предела затянут на шее двухголовой псины. Стиснутые в напряжении зубы ныли, с разодранного рукава стекала кровь – сука билась за свою собачью жизнь до последнего. От нахлынувшего вмиг приступа исступленной, патологической кровожадности не осталось и следа. Ясно было одно – теперь можно отпустить. Задушенная тварь шлепнулась в жидкую грязь, вывалившийся язык утонул в луже. Тощая свита суки будто испарилась. Путь был свободен. Он дочитал до последней буквы и аккуратно сложил размокший листок в папку. Последняя страница должна быть внутри.

Миновав калитку, Зайцев зашагал через заросший сорняком садик к покрытой вагонкой дверце, потянул ручку. Пыльные сени пахли прелыми яблоками и сыростью. Входит он в палаты белокаменные, перед ним стол весь в яствах заморских на блюдах золотых, как для пира богатого, кругом каменья да злато-серебро, стены заросли мхом, в одном из углов укоренилась колония крупных, как на подбор, поганок. С крыши капнуло за шиворот. Смердело гнилью и сыростью, к горлу Зайцева подкатил ком кислятины. Над столом, несмотря на промозглый холод, вился рой мясных мух. А на троне золотом сидит царевна – ни в сказке сказать, ни пером описать: кожей бела, очами черна, уста медовые, косы как канаты вьются – конца-края не видать. В глазах Зайцева действительность дрожала и двоилась, троилась – он видел то красавицу-царевну; то какое-то землистого цвета голое обрюзгшее создание, которое не получалось увидеть целиком – оно не умещалось ни в поле зрения, ни в сознании; бесцветное, абсолютное и дебелое ничто. Губища червонные, перси наливные, ланиты румяные. Говорит, как ручеек журчит:

– Вот и пришел ты, мой суженый-ряженый. Долго же я тебя ждала-тосковала, женихов к себе не подпускала, не ела-не пила, все по тебе кручинилась.