Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Что писателю полагается на это ответить? Особенно такому, чья лучшая книжка, вышедшая в подпольном издательстве, продалась в количестве 6000 экземпляров. Мейлер даже не удосужился бы мне в лицо плюнуть, хоть я писатель и получше. Поэтому открываешь пиво и не говоришь ничего, пьешь его и думаешь: ну вот, после пары, может, станет получше. Унылые паруса на Закатном.

И потом еще всегда есть завистники, эти нетворческие люди, чье единственное желание – посмотреть, как ты падаешь, они чуть ли не требуют, чтоб ты упал, заблаговременно, чтоб у них настроение улучшилось. Они тоже являются без приглашения со своими драгоценными шестериками и замеряют значение твоего дыхания, и говорят о твоих похоронах, кто там будет речь произносить, кто что скажет, кто будет держаться за левую ручку гроба, что они на самом деле о тебе думают. И женщины, о боже мой, женщины – вот они-то на самом деле разоблачат… бездушный, каждый вечер меня бьет, отхлестал меня по заднице хлыстом с колючками, не давал мне разговаривать на вечеринках, до ужаса ревнивый человек, мелочный, пугливый, прижимистый, каждое утро до завтрака мастурбировал, мучил лягушек…

Величайшие завистники вообще писать не могут. Их укрепляешь общей силой своего письма, и они им восторгаются, но сам тот факт, что ты им дал свет, еще и сообщает им удовольствие от твоего падения. Мгновенная смерть была бы слишком проста. Они бы предпочли медленно смотреть, как ты превращаешься в имбецила, у которого слюни текут по подбородку и груди… Твоя темнейшая ночь будет их величайшим рождением. Но я уверен, нам всем известны эти рифмачи, эти слизни, эти мелкотравчатые кровососы, что всасывают свет, а потом вопят от наслаждения и радости, когда единственный свет, что они видели, в жизни гаснет, как жизнь, или наконец переходит в смерть, как неизбежно случится и с ними…

Перечитывая сейчас эти страницы, я понимаю, что, вероятно, слишком любовался собой, но теперь я осознаю, что статья эта – в основном для писателей, а мы – публика испорченная, тонкокожая, склонная к преувеличениям, но у меня такое чувство, что из преувеличений как-то творится Искусство. Мы орем, когда полагается зевать. В этом-то и смысл. Попросту говоря, нам мало. Мы хотим новый договор. Родились умирать. Что это за срань?

Ну, нам всем трудно. Уилл Роджерз говаривал: «Я никогда не встречал человека, который бы мне не нравился». Я говорю: я еще не встретил человека, который понравился бы мне по-настоящему. Уилл Роджерз заработал кучу грошей; я же помру траченым. Но, как мне нравится думать: мы все умираем трачеными, если не ломаными.

Для меня, в итоге, писать – единственный выход, и если меня сожгут на колу, я не стану считать себя святым. Я б только убедился, что это единственный выход. Весь смысл просто в том, чтобы делать то, что хочешь делать: даже один человек из тысячи не делает того, что хочет. Мое поражение станет моей победой. Никакого отрицания нет. Я – всё, чем в данный миг могу быть. А теперь – нахуй весь этот треп о писательстве. Этот для бумагомарак. Я тут позволил себе расслабиться, чтоб только вам было хорошо. Нафиг. Кто выиграет 4-й заезд в «Скаковом раю» в среду днем?

О математике дыханья и пути [19]

Я собирался начать это с маленького полива о женщинах, но поскольку дым на местном поле битвы немного рассеялся, я, так и быть, подвинусь, но в этой нации – 50 000 мужчин, которые вынуждены спать на животе из страха уступать свои детали женщинам с дико остекленевшими глазами и ножами. Братья и сестры, мне 52, и за мной тянется след женщин, какого хватит на 5 мужских жизней. Некоторые эти дамы утверждали, будто я променял их на выпивку; хотелось бы мне взглянуть на мужчину, сующего свой краник в квинту виски. Конечно, туда можно сунуть язык, но бутылка тебе не ответит. Ну, ха-ха под трубный зов, вернемся к слову.

Слово. Я сейчас собираюсь на бега, в Голливуд-Парке открытие, но про слово я вам скажу. Чтобы уловить слово, как надо, требуется мужество, надо видеть форму, проживать жизнь и втискивать его в строку. Хемингуэю теперь перепадают критические удары от тех, кто писать не умеет. Есть сотни тысяч человек, думающих, будто умеют писать. Это критики, нытики и насмешники. Ткнуть пальцем в хорошего писателя и обозвать его куском говна помогает им утолить свою потерю как творцам, и чем лучше человек становится, тем больше ему завидуют и, в свою очередь, ненавидят его. Слышали б вы, как чернят Пинкая и Шумейкера, двух величайших жокеев, что когда-либо правили лошадью. Возле нашего местного ипподрома есть человечек, он газетами торгует, так вот он говорит: