Из 'Дневника старого врача'

В нашем профессорском институте было двое чахоточных в последнем периоде болезни: Шкляревский и Котельников. Первый на вид здоровый, полный блондин, с хорошо развитою грудью, говоривший всегда громко, начал харкать кровью и умер от скоротечной чахотки. Это был поэт с прекрасною, высокою душою. В стихотворениях его проглядывал мистический оттенок; в одном из них (на новый год например) Шклярев-ский говорил собравшимся товарищам:

Было время, одинокою

Каждый шествовал тропой

Сквозь туман и глушь, далекою

Увлекаемый звездой

Но грядый незримо с чадами

Слил пути в единый путь,

Взгляды встретились со взглядами

И к груди прижалась грудь.

Пути наши, казавшиеся восторженному юноше уже слитыми, не слились, как показало время.

Иначе могло ли бы случиться, чтобы об иных из нас не было лет 30 ни слуху, ни духу. Вот о Котельникове, например, я 40 лет ничего не знаю. Ошибаюсь, впрочем, слышал, что дочь его (после меня - самого младшего из членов профессорского института) вышла замуж за Корнух-Троцкого, который, по малой мере, лет на 7-8 был старее Котельникова. И еще знаю о них обоих, что они были профессорами в Казани, а если не ошибаюсь, кажется, видал и визитную карточку Котельникова у себя в Берлине. (Визитную карточку Котельников мог оставить у П. в период 1862-1865 гг., когда П. руководил занятиями русских профессорских кандидатов.)

Этот юноша,- таким он был 48 лет тому назад,- был тогда каким-то феноменом в моих глазах. Теперь мне стало известно из опыта, что с 17-21- летними юношами совершаются иногда непостижимые перемены и в физическом и в нравственном отношении; но в 1830-х годах нашего века Котельников, изможденный как скелет, едва переводивший дух, страдавший целые месяцы изнурительной лихорадкою, задыхавшийся от кровохаркания и скоплявшейся в кавернах мокроты, и потом - тот же Котельников, кутивший с нами в Риге и наслаждавшийся потом doice far niente (Приятным бездельем) в Берлине, для меня,-говорю,-тогда эти два образа не могли уместиться в одном и том же Котельникове. Это с физической стороны; а с духовной-снова два разные лица.

Один - Котельников - большой и хилый, но гениальный математик, по уверению профессоров Струве (В рукописи всюду-Штруве-по немецкому произношению) и Бартельса и по уверению товарищей; он день и ночь сидит над математическими выкладками, он изучил все тонкости небесной механики Лапласа; от Котельникова все ожидают, что он займет высшее место (выше самого Остроградского) в ряду русских математиков; об этом намекает и сам Струве. Одна беда - расстроенное здоровье. Но вот здоровье неожиданно поправляется. Котельников воскресает из мертвых, и что же - через два года он неузнаваем в нравственно-духовном отношении.

Ежедневно можно было встретить Котельникова в кондитерских, загородных гуляньях или просто на улицах Берлина, или читающим какую-нибудь газету, или же, всего чаще, ничего не делающим; книги, лекции, все оставлено. Я помню, Котельников сознавался мне, что еще ни разу не был на лекции одного из местных тогда математиков.

Женские лица начали действовать на Котельникова обаятельно, но попрежнему платонически, и, несомненно, Котельников, гуляка и глазейщик, остается девственным.

- Что с тобою приключилось?- часто спрашивал я его,-когда он, от нечего-делать, заходил ко мне.

- У меня, вот тут,-говорил он, показывая на лоб,-что-то лежит вроде камня, а иногда мне душно делается; я ночью растворяю окно, становлюсь в рубашке против ветра или бегу, сломя голову, на улицу.

Разговор об этом не тянулся и переходил на злобу дня. Так прошли два года в Берлине. Я любил добрейшую душу этого чудака-товарища и с ним же отправился и обратно из Берлина в Россию.

Я потом опишу это путешествие, а теперь скажу только, что в Риге, несмотря на постигшую меня тяжелую болезнь, не мог удержаться от смеха, глядя на чемодан Котельникова; глядя, я вспоминал о забавной гримасе, виденной мною на лицах немецких почтарей, когда они, перекладывая и перенося чемодан Котельникова, замечали в нем стук от перекатывания какого-то твердого тела из одного угла в другой. В Риге же я узнал, что чемодан ничего более не содержал в себе, как старые, поношенные сапоги Котельникова.

Можно себе представить, как приятен был мне путь из Дерпта в Ригу. Будущее, розовые надежды, новая жизнь в рассадниках наук и цивилизация, приятное общество двух товарищей, прекрасная весенняя погода, все веселило и радовало молодую душу.

Ко многим моим недостаткам и слабостям того времени я отношу и еще неуменье и нежеланье вести счет деньгам. Несмотря на мою бедность, несмотря на то, что, живя в семействе, я должен бы был знать цену деньгам, из которых ни одна копейка не проходила и не пропадала даром, я не хотел и не умел считать, когда деньги поступали в полное мое распоряжение.