Из 'Дневника старого врача'

Рев и исступление Катонова, наконец, надоедают; на него наскакивает рослый и дюжий Лобачевский. "Замолчишь ли ты, наконец, скотина!"-кричит Лобачевский, стараясь своим криком заглушить рев Катонова. Начинается схватка; у Лобачевского ломается высокий каблук. Падение. Хохот и аплодисменты. Бросаются разнимать борющихся на полу.

Не проходило дня, в который я не услыхал бы или не увидел чего-нибудь новенького, в роде описанной сцены, особенно памятной для меня потому только, что она была для меня первою невидалью; потом все вольнодумное сделалось уже делом привычным.

За исключением одного или двух, обитатели 10-го нумера были все из духовного звания, и от них-то, именно, я наслышался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня на первых порах, с непривычки, мороз по коже подирал.

Все запрещенные стихи, вроде "Оды на вольность", "К временщику" Рылеева, "Где те, братцы, острова" и т. п., ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща при каждом удобном случае.

Читалась и барковщина, ( Барковщина-сочинения "переводчика" Академии Наук И. С. Баркова (1732-1768), автора широко распространявшихся в списках сочинений, состоящих, по выражению исследователя, "из самого грубого, кабацкого сквернословия" (С. А. Венгеров, т. II, стр. 148 и сл.). Удрученный жестоким и злобным гонением царских жандармов, Полежаев воспевал иногда "штоф с сивухою простою". О трагической судьбе поэта писал А. И. Герцен ("Былое и думы", т. I, стр. 279 и сл.), но весьма редко; ее заменяла в то время более современная поэзия, подобного же рода.

О боге и церкви сыны церкви из 10-го нумера знать ничего не хотели и относились ко всему божественному с полным пренебрежением.

Понятий о нравственности 10-го нумера, несмотря на мое короткое с ним знакомство, я не вынес ровно никаких. Разгул при наличных средствах, полный индифферентизм к добру и злу при пустом кармане,- вот вся мораль 10-го нумера, оставшаяся в моем воспоминании.

Вот настало первое число месяца. Получено жалованье. Нумер накопляется. Дверь то и дело хлопает. Солдат, старик Яков, ветеран, служитель нумера, озабоченно приходит и уходит для исполнения разных поручений. Являются чайники с кипятком и самовар.

Входят разом человека четыре, двое нумерных студентов, один чужой и высокий, здоровенный протодьякон. Шум, крик и гам. Протодьякон что-то басит. Все хохочут. Яков является со штофом под черною печатью за пазухою, в руках несет колбасу и паюсную икру. Печать со штофа срывается с восклицанием:

"Ну-ка, отец дьякон, белого панталонного хватим!" - "Весьма охотно",глухим басом и с расстановкою отвечает протодьякон. Начинается попойка. Приносится Яковом еще штоф и еще,- так до положения риз.

- Знаете ли вы,- говорит мне кто-то из жильцов 10-го нумера,- что у нас есть тайное общество? Я член его, я и масон.

- Что же это такое?

- Да так, надо же положить конец.

- Чему?

- Да правительству, ну его к чорту!

И я, после этого открытия, смотрю на господина, сообщившего мне такую любопытную вещь, с каким-то подобострастием.

Масон! Член тайного общества? То-то у него книги все в зеленом переплете. А я уже прежде где-то слыхал, что у масонов есть книги в зеленом переплете.

- А слышали, господа: наши с Полежаевым и хуриргами (студентами Московской медико-хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе? Вот молодцы-то!

Начинаются рассказы со всеми сальными подробностями. И это откровение я выслушиваю с тем же наивным любопытством, как и сообщенную мне тайну об обществе и масонстве.

- Ну, братцы, угостил сегодня Матвей Яковлевич!