Из дневника улитки

Хотя Герман Отт все еще помогал переоборудовать под жилье большой амбар на Маузегассе, который потом стал гетто для последних данцигских евреев, его мысли о бегстве приобретали все большую определенность. Он сказал стекольщику Фридебергу (одному из бывших председателей общины): «Если я однажды исчезну, прошу вас не сомневаться, что попрощаться у меня не было никакой возможности».

«…и вот спустя двадцать пять лет. Из развалин и пепла. Из ничего. И снова мы есть. Без ложной скромности. Что бы ни творилось в мире. Никто не ожидал. Не стыдно показать…»

Да и еще раз да. Стоит, многоэтажная, и кое-чего стоила. Вложили столько и еще столько. Все крутится, течет, катится и автоматически смазывается. Не только вчерашние победители, сам Бог обращается к нам за кредитами. Мы снова есть, снова что-то собой представляем, мы снова, мы…

И ждем эха. Пусть оно повторит эти ласкающие наш слух слова, мы есть, мы снова есть, мы снова…

А теперь на колени — и возносить молитвы за небесную благодать. Признать теперь, что мы слышим время, не хруст роста, а только само время, движущееся на своей улиточьей ноге.

Надо всем, что сто́ит и стоило, над приходом-расходом-добавленной стоимостью, надо всем, что крутится на холостом ходу и по привычке смазывается, — надо всем этим скользит улитка и оставляет свой след: слизистую оболочку, которая сохнет, потрескивая, остается прозрачной и делает нас — таких, какие мы есть, какими мы снова стали, — тихими созерцателями.

Скептик позаботился заранее и купил себе лезвия для бритвы (фирмы «Ротбарт»), более ста штук. Теперь он рассеянно кивает и рассматривает, что я привез их Майнца, Трира и Бургхаузена: замечания на полях для сторонников прогресса.

13

Сегодня воскресенье. А по воскресеньям, Франц, когда мы надоедаем друг другу, твой скучающий вид, который ты не устаешь демонстрировать всему дому, особенно забавен. Ты становишься на цыпочки, неизвестно обо что разбиваешь себе в кровь коленки, целеустремленно смотришь в пустоту и говоришь: «Здесь ничего не происходит. Что мне тут делать? Расскажи хоть что-нибудь, что-нибудь увлекательное или забавное, по мне пусть и грустное, что-нибудь из прошлого, что ты сам видел, а то и не видел, но обязательно что было, а не выдумано, и без всяких там цифр и эсдэпэгэ и тому подобного. Расскажи, как кто-то спрятался, но спрятался по-настоящему, потому иначе ему нельзя было, и как Анна Франк: это было увлекательно и забавно и грустно, и было на самом деле, и совсем не было скучно… Сейчас все еще воскресенье?»

Однажды в воскресенье, Франц, в обычное скучное воскресенье, такое недвижное, что даже улитка кажется подвижной, штудиенасессор Герман Отт стоял в своей квартире, Бастион Канинхен, 6, посреди унаследованной мебели, и был очень занят. Он готовил свое бегство, освобождая свои террарии. (Еще накануне он высадил своих каменок, червеобразных, дорожных и даже степных улиток, требующих песочного грунта, там, где им могло понравиться: в оливском смешанном лесу, в брезенских прибрежных дюнах, на лугах за Кнайпабом…) Ни одной улитки он не мог с собой взять.

— А куда он бежал? И что взял с собой?

Принять решение: вот что трудно для Скептика. Любитель старых гравюр (он долго, очень долго листал свои папки), он легко мог упустить момент для бегства. После первого и второго просмотра Скептик сделал наконец свой выбор. Он остановился на английском, вручную подкрашенном офорте — улитка, несущая свой домик, — и на репродукции гравюры, оригинал которой ты можешь увидеть в отделе гравюр по меди Далемского музея. Я покажу тебе ее на художественной открытке.

— А с этой что случилось? Осталась без квартиры?

Не расторгнув договора, выставили за дверь. Но ты прав. Можно сказать: неудачница. Или: глядит как потерянная.

— Ну и зад у нее. И как расселась.

Это можно замерить: при горестном виде у нее формы и впрямь впечатляющие. В народе говорят: «куксится» — то есть что-то вроде плохого настроения, по причине запора, а может, живот пучит или не было оргазма. Позже я объясню тебе, что это такое. (Подходит Рауль и тоже бросает взгляд на открытку.)

— Ясное дело! От такой молоко киснет.

Вы можете подумать, что у бедной девушки сбежал хомячок или она смотрит (чего гравюра не показывает) программу телевидения: какую-нибудь викторину или новости культуры. Никто у нее не сбежал. И реклама не прыгает перед глазами. Она и впрямь скучает, но скука эта глубинная, ничем не рассеешь. Францу его собственная скука кажется куда более веселой.

— Ну так что с ней? Скажи же.

— Может, это просто художество или что-то вроде.

По-разному можно назвать. Выражение «мировая скорбь» не переводится. Это не обычная грусть, скажем по покойнику или уехавшему. Не сопоставимо и с бодрым пессимизмом вашего неверующего отца. Не отчаяние или страдание выражает ее лицо. Хоть я и говорю: зануда-брюзга-кислятина; хоть я и разъясняю: она дышит унынием, навевает тоску, источает мрак, — но мои заключения слишком субъективны, чтобы дать имя этой сироте.