Из дневника улитки

Решено, Рауль: никакого проигрывателя. Когда Скептик гулял по насыпи бывшего оборонительного укрепления бастион Канинхен, на нем были клетчатые бриджи. Беттина тоже говорит «мы», когда имеет в виду «я». В боннских министерствах много самоубийств: чиновники и секретарши. Барцель опровергает Кизингера. Имеет ли доктор Глязер из Нюрнберга какое-то отношение к «Melencolia»? Скептик не носил очков…

— Ты его знаешь?

— Он твой друг?

— Он тоже всегда был в отъезде?

— И с виду был похож на Скептика?

— Ну, он был немного грустный. — И немного странный…

Вид у него грустный-странный — никакой. Представьте себе Скептика как человека, в котором все криво: правое плечо опущено, правое ухо оттопырено, правый глаз щурился и тянул вверх правый угол рта. На этом перекошенном, чуждом всякой симметрии лице главенствовал мясистый, у корня свернутый влево нос. Волосы росли вихрами, никакого намека на пробор. Маленький, всегда готовый к отступлению подбородок. Сам в себя вдвинутый человечек, трепыхающийся, дергающийся, с особым даром производить посторонние шумы и со слабой грудью.

Но не стоит, дети, представлять себе Скептика подмигивающим хиляком. На фотографии, запечатлевшей педагогический совет гимназии кронпринца Вильгельма, он, начавший преподавать в этой школе в марте тридцать третьего в качестве штудиенасессора, чуть ли не вызывающе возвышается над всеми — примерно среднего роста — преподавателями. Его можно принять за грубого преподавателя физкультуры, хотя Скептик, учивший немецкому и биологии, никаким спортом не занимался, если не считать велосипедных прогулок по прибрежной косе и кашубским селениям. Обладая физической силой, он не пускал ее в ход; когда его однажды избила толпа гитлеровских молодчиков, ему и в голову не пришло оказать сопротивление. Это человек, который мог причинить боль только при пожатии руки. Человек, который, усаживая на стул другого, боялся ему навредить. Застенчивая сила на цыпочках. Обходительный великан.

А лучше, дети, вообще не представлять себе Скептика. Он весь состоял из противоречий, никогда не выглядел однозначно. (Может быть, к рукастому телу грузчика была приставлена скособоченная и гримасничающая в раздумье голова домоседа.) Даже я, годами с ним встречающийся, не могу выделить что-то в его внешности, назвать нос курносым, левую мочку приросшей, руки выразительно нервными.

Представляйте себе Скептика каким хотите. Скажите: аскетически бледный. Скажите: неуклюже замкнутый. Скажите: по-крестьянски здоровый. Скажите: незаметный.

Верно только то, что он не хромал. Не носил очков. Не был лыс. Недавно, по дороге из Гладбека в Бохольт, попробовав нюхательного табака на шахте «Граф Мольтке» не для телевидения, а для собственного просветления, я посмотрел на него и уверился, что сомнения Скептика глядят на мир серыми глазами.

Глядят до сих пор и, возможно, все же подмигивают. От Скептика не отвертишься.

Я его знаю дольше, чем самого себя: мы избежали один и тот же детский сад.

Когда Скептик попытался подняться, я взял над ним шефство: завися от меня, он ставит мне условия…

Иногда он приходит на мои выступления: недавно выкрикивал реплики в Бохольте; молча шумел в Марле. Теперь в моем гостиничном номере тихо — сейчас появится…

Не знаю, скоро ли (хорошо бы поскорее) прервет свою игру со спичками и расстоянию от Бебеля до наших дней прибавит с улиткин нос справедливости тот замкнутый человек, кого я называю Вилли, чье прошлое никак не кончится. (Я почти уверен, что это аккуратное раскладывание содержимого спичечных коробков придумал Скептик, сидя потом в подвале, как своеобразную игру против времени.) Бонн, Кифернвег. Сегодня я целый час сидел у него, и мне захотелось украсть спички, потому что его игру подсмотрели и она превратилась в повальную моду. (Сказать, что он утром неразговорчив, значило бы, что в другое время он словоохотлив.) Он слушает, что-то записывает, не отрываясь от спичек, и я понимаю, что этот человек не вступит в борьбу до тех пор, пока не выйдет из этого состояния. (Что заставляет его медлить? Ненависть противников, тяготы власти?) Перед самым уходом мне удалось рассмешить его, уж не знаю чем: иной раз между меланхолией и социал-демократией возникают короткие замыкания — комизм отчаяния.

Двадцативосьмилетний штудиенасессор Герман Отт учительствовал еще до перевыборов, до того когда в марте тридцать третьего появилась праздничная статья в честь пятидесятилетия синагогальной общины с заключительной цитатой из Гете: «Всем насилиям назло не дать себя сломить»; одновременно он подписывал бумаги как второй секретарь Шопенгауэровского общества — скорее местно-патриотического, нежели научного объединения пожилых и принципиальных консерваторов. В обязанности Отта входило сопровождать приезжих гостей в дом на Хайлигенгайстгассе, где философ родился. Там он сыпал датами вперемешку с цитатами и (мимоходом) объяснял скепсис философа наследственностью, полученной от семейства ганзейских купцов.