Из глубин

– Меня предупреждали о вашем визите, – сообщил хозяин еще с порога. – Я рад выполнить просьбу старого знакомого и помочь одному из питомцев Сэц-Георга. Вам повезло обратить на себя внимание такого человека.

Разумеется, я выразил благодарность. Владеть собой я выучился в раннем детстве, к тому же повода для возмущения не имелось, ведь Капотта всего лишь выказывал вежливость. Добровольный затворник не мог знать, как я устал от упоминаний моего покойного куратора и рассуждений о том, как же мне повезло попасть к нему в ученики. Везенье это, к слову сказать, было весьма сомнительным. Да, Сэц-Георг считался светилом гальтарской словесности вполне заслуженно, и поучиться у него вполне было чему, но как человек он порой становился невыносим. Самодур и деспот, господин академик не считал нужным обращать внимание на душевное состояние окружающих, а тем более – зависимых от него людей. В один прекрасный день ему взбрело в голову, что я могу – а стало быть, обязан! – закончить свою магистерскую диссертацию к ближайшему Зимнему Излому, словно это некий мистический порог, а не условная дата, придуманная для удобства летоисчисления и обвешанная потребными для чревоугодия обычаями и суевериями. И понеслось! Каторжники в своих каменоломнях чувствуют себя вольготнее, чем чувствовал себя я. Мне и сейчас слышится раздраженный, каркающий голос:

– «Я думал, ты тут, чтобы писать диссертацию…»

– «Встанешь, когда допишешь!»

– «Сначала мантию получи – а уж тогда витай в облаках!»

– «Этот кусок нужно переписать!»

– «Я сказал – переписать, а не исправить два слова!»

– «Что значит – уже в четвёртый раз?! Всего лишь в четвёртый!..»

И после всего этого господин сьентифик объявлял, что я – я! – его наказание! Воистину повязка фельпского надсмотрщика на галерах пошла бы сему двуногому зверю больше шитой золотом мантии. Прекратить это безумие мне удалось, лишь написав пресловутую диссертацию, и, скажу без ложной скромности, она вышла блестящей. Ее достоинства признали даже засевшие в Малом совете лизоблюды, обычно равнодушные к кормящей их науке. Я не получил ни единого черного шара. Ни единого! Но вот «экстаз творческой муки», но вот «восторг от слияния с горним» прославленный самодур мне испортил напрочь. Он пятый год мертв, и я готов уважать его память и не намерен спорить с его почитателями, но мои главные труды родятся по велению души, а не по мёртвым зарубкам на календаре. Лишь тогда они будут не удовлетворяющими академическим требованиям ремесленными поделками, а достойными просвещенного разума работами, не расписными горшками, а великими полотнами!

Разговор с Капоттой тем не менее оказался достоин того, чтобы я его записал. Началось достаточно предсказуемо – отдавший лучшие годы графским недорослям сьентифик обрисовывал мне моих будущих учеников. Приходится признать, что у лысого господина Шёнау имелись некоторые основания причислить изящную словесность к забавам аристократов. Эти господа, живущие для того, чтобы перещеголять друг друга, более не удовлетворяются дорогими туалетами, причудливыми выходками и убийством себе подобных на дуэлях, они начали использовать в качестве оружия знания и искусства. То, что рождалось как святыня, становится орудием тщеславия, утрачивая при этом свою высокую суть, но мне это обещает определенные сложности.