Из Гощи гость

Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он перебрался после смерти Андрея Ивановича со своими книгами и тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь стол. Оставалось еще маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.

Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много здесь было написано им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего юного князя слагать рифмованные стихи.

Днесь у нас плач и рыданье безмерно…

Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти его и плаче по нем. А вот о боярах, о властвующих людях, написано после встречи с холщовыми колпаками:

Сеете землю гречою да рожью,
А бываете сыты кривдой и ложью…

Князь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о том, что узнал он от пана Феликса и что увидел в последнее время собственным оком. Но на дворе загрохали цепью псы, взлаялись непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел высоченного мужика, который проталкивался в приоткрытую Кузёмкой калитку. Хоть и лето стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен был у него на голове. Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в лютую стужу. Конюх хватил его за длинный рукав, болтавшийся чуть не до полы, но мужик выдернул из рук Кузёмки рукав свой и на журавлиных ногах зашагал к хоромам.

«Пан!» — мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу встречать долгожданного гостя. А Кузёмка бросился было за мужиком вдогонку, но остановился посреди двора с выпяленными от удивления глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику тому на шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в беличьем тулупе и шапке бараньей.

Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и шубу, и перед сияющим от радости князем предстал пан Феликс, разваренный, красный, мокрый от катившегося с него в три ручья пота.

— Уф! — молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал отдуваться и обмахиваться взятой со стола книгой.

— Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! — И князь Иван открыл дверь и крикнул: — Гей, вы там, на сенях! Квасу мне нацедите!.. — И снова подошел к пану Феликсу, сел с ним рядом, схватил его руки и опять вскочил: — Да что ж это я!.. Квасом ли мне потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в петухе серебряном, да караваю масленого, да зайца под взваром. Чего там у вас получше, несите мне сюда!

По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по всем хоромам. Из крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги, потащилась к сыну. Князь Иван издали услышал стук ее костыля и бросился матери навстречу:

— Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев начальный человек.

— Иноземец?! — Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. — С нами крестная сила!

— Ничего, матушка, посидит и уйдет… Нужен он мне…

Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.

— Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик — отец твой, государь мой свет, а его теперь уж нет. — И она стала захлебываться в плаче.

— Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет… Не кто-нибудь — начальник он, капитан государев…

— Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не наберешься окуриваться после него. В доселюшние времена, как и родилась, николи того не бывало — нехристей на двор к себе пускать.

— Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу человека!.. Не кто-нибудь он!.. — твердил князь Иван.

— Хоть я тебя родила на свет, — махнула зажатым в руке платком Алена Васильевна, — да жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской воле. Чай, и жениться тебе давно приспела пора. А я уйду, уйду душу свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и докуки. Скажу тебе только… — И она завопила тут на весь голос: — Скажу тебе, сынок, бога помни, отца своего помни! Авось русский ты человек — не иноземец поганый…

Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла она вперевалку обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым дням, с восхода до заката.

XXI. Беседа потайная и задушевная

Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из кармана платочком и обратил взор свой к серебряному петуху, принесенному в покой сенною девушкою Матренкою Белошейкой. Князь Иван стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и шляхтич, не дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой, потом, пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после третьей ткнул нос в большое блюдо с масленым караваем.

— Доброе вино, князь ваша милость, — молвил он, заливая сладким напитком сдобное тесто. — Доброе, ароматное и крепкое. И каравай превкусный. Сам пан царь, коли попробует такой каравай, — ха! — еще попросит.