Из Гощи гость

Но князь Иван по-прежнему молчал.

Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и, выровняв их по разноцветным камням, молвил:

— У великого государя в Верху, как там ноне?..

— Ого! — оживился князь Иван. — В Верху там гораздо много всякой нови. С римским цесарем будет союз — воевать султана к лету… До того, на весне, государевой радости быть: с воеводенкой сандомирской, с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной Юрьевной. На фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу встречать.

— На фоминой?

— Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.

— Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, — задвигался на лавке своей князь Семен. — А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство наше и племя, слово молвил в Верху: отчего в Верх не зовут, в стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя б малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых очей видеть…

«Не в чести теперь стародумы да пустосвяты», — чуть было не вырвалось у князя Ивана, но он сдержал себя.

— Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? — сказал он, откинув назад голову. — Скажу тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты только кручинишься: новины да новины… Дай сроку, такие ль еще новины будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся. Так ли, спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен Иванович, теперь погудка и не в ту дуду.

— Не та так и не та, — согласился Семен Иванович. — В какую повелят дуду, в ту и «ду-ду». А ты роду-племени не отметай, своей братье радей… Поместьицем или иным чем… Так повелось — всяк своему норовит… И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в дуду можно во всяку… Что та дуда — дунуть ли беда?.. В какую повелят, в ту и дунем, — молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с князем Иваном. — А ты меня не забывай… Рад буду гостю в доме моем.

И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо зеркала, в котором покосился на князя Семена его же собственный, довольно-таки нелепый лик.

Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно гору тяжелую с плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за ворота, вскочил князь Иван обратно в хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его недрах.

— Ну вот, — повалился на лавку князь Иван, — сбыл гостюшку… Слыхал, Григорий Богданыч?..

— Чего надо — слыхал, — отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. — А чего не надо — и не слыхал, — добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.

— Пусто? — спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.

— Был изобилен весьма, — ответил Григорий, — и вот стал теперь тощ и пуст.

— Скажи там… Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую, говорит, дуду можно… В какую повелят, в ту и дунет… А я ему еще и помоги… Ах ты, образ твой блудоносный!

Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.

— Григорий Богданыч, — молвил он, развалившись на лавке, — Григорий Богданыч…

— Что скажешь, княже мой любимиче? — откликнулся Отрепьев и подсел к новому кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при надобности из жерла мед либо иное питье.

— А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это. Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та…

— А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси… Государю царю и великому князю… Хо-хо!..

— Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян… Бражничаешь неистово… Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.

— Жаловал он меня раньше, — поник головою Григорий, — а теперь уж я и ненадобен ему, уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился прилежно.

— Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх возьмет… Будешь ты в Верху, как в раю.

— Мне-то в раю и быть, — прищурил глаз Отрепьев. — Кому не можно, а бражникам в рай можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.

— Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне…

— Не досказал — доскажу, — ухмыльнулся дьякон. — Поведаю тебе… Хо-хо!.. Поведаю… А ты кушай и слушай.